Жан Эшноз - Полночь

Словно в этом и заключалось истинное дно истории, вскрывшееся при посредничестве девицы за окошечком, разворошившей, сама того не зная, недовольство, малодушие и своего рода вызов, каковые изначально и прежде всего лежали в основе его отъезда: исковерканный отпуск, дорогое и изнурительное путешествие как единственная альтернатива наседанию Людо, до дна разрабатывающего золотую жилу драматизации, со своим словарем идиота бойскаута, который не знает, не думает, дает указания, не обращая никакого внимания на то, что их исполнение может оказаться фатальным… Он, должно быть, не раз перезванивал, сделал вывод, что я уехал, нашел подтверждение у Трюбтиль, он потирает руки и спрашивает себя, когда лучше сообщить новость Вере, его удерживает не делать этого сразу только то, что он не знает точного времени моего прибытия, не знает, достаточно ли потряс меня своими маленькими манипуляциями, чтобы я решился на самолет, он, чего доброго, позвонит в аэропорт и попросит проверить, нет ли моей фамилии среди пассажиров последнего рейса «Эр Франс» или «Финэр»…

По совету Синикки, а то и главврача, он подождет до завтра или до послезавтрашнего утра, чтобы сказать Вере, что я приезжаю, и не поймет, что это вовсе не доставит ей удовольствия, она… удар, это будет для нее удар… а все он, Людо, со своим кретинизмом, своими благими намерениями… я приеду слишком поздно, уже не смогу ей сказать, или она меня уже не поймет, отключится, совсем за гранью, мои слова, доходящие до нее как далекий скрежет ключа, копошащегося в замочной скважине проклятой двери, мне следовало бы разнести ее перед отъездом, топором, пять-шесть раз дать со всей силы топором по филенке, не для того, чтобы открыть, а чтобы взломать, чтобы она по возвращении увидела огромные трещины, грубые зарубки и поняла, что значит для меня проводить каждый вечер, каждое утро перед гладкой запертой дверью, обычной дверью, такой, как любая другая, заурядной, как повсюду, как мы сами, на почтовом ящике выведено единственное имя, мы, снаружи, заурядные и гладкие снаружи после более чем двадцати лет войны внутри, даже Людо в это верит или делает вид, что верит, настолько хорошо делает вид, что в данный момент убежден, что так оно и есть, что в общем и целом все идет хорошо, ну да, нормально, не все же дни окрашены в розовое, ты ведь знаешь своего отца, но так уж устроена жизнь, повторяла ему по телефону его мать, такова жизнь!.. или же он воображает, что его вмешательству удалось произвести нежданное чудо, сын, примиряющий распавшуюся чету своих родителей, он рыдает от избытка чувств на руках Синикки, он приезжает, ты представляешь, он приезжает!.. ради нее он наступил на горло своим фобиям!.. я так и знал, я был уверен, этот цинизм, это безразличие не более чем игра, фасад, тогда как в глубине…

Он посмотрел на часы и сверился с распечатанными в агентстве листками, довольный, что обладает такими точными ориентирами, расписаниями, городами, что может четко прочертить траекторию своего пути на развернутой у него в голове карте Северной Европы, расчисленные по минутам и поименованные этапы, как снабженные отражателями вехи, надежно расставленные вдоль грязной дороги, на которой увязаешь, скользишь, ранишься, даже и сидя в первом классе «Талиса», более комфортабельного и быстрого, чем самолет, утверждала ориентированная на деловых людей реклама. До Брюсселя он наверняка будет окружен подобными типами, пускающими пыль в глаза своими «Файнэншл таймс» или ноутбуками на коленях, в духе Людо, согласно рассказам такой счастливой от его преуспевания Веры, от его важного вида, амбиций, которые ничуть не мешают, уверяю тебя, ни профессиональному расцвету его жены, ни их семейному счастью. В каждое из своих тамошних пребываний она делала десятки фотографий, выбирала четыре-пять из них, чтобы поместить на камин, за рамку зеркала при входе, на дверцу холодильника, повсюду эта цветная реклама мелкого, банального счастья, до чего же мелкого и пошлого… Людо и Синикка, обнявшись и натуженно сияя, Людо в одиночку, снимающий галстук после работы на балконе в Хельсинки, Людо на отдыхе в небольшом домике, где они проводят выходные, летний отпуск, вдалеке ото всех, на берегу озера, на природе, спокойные, никого кроме них, она варит варенье, рисует акварели, одни только цветы, он с маленькой лодки ловит рыбу, они вместе готовят то, что он добывает, они вместе заготавливают грибы, собранные вместе в лесу дикие ягоды, и никогда никаких раздоров, ни одного слова громче других…

Иногда он спрашивал себя, что напоминала их идиллия, когда они сажали Веру с ее фотоаппаратом обратно в самолет. Спрашивал себя, что же, вернувшись после двух-трех недель изнурительных усилий и постоянного напряжения, требуемых на съемках подобной комедии положений, с самого первого вечера, Синикка, снимающая с лица косметику, Людо, скидывающий туфли… должно быть… одни слова громче других, оскорбления, крики, на пустом месте, хлопанье дверьми, надутые днями и ночами губы, она, сменившая супружескую постель на ту, что была предоставлена Вере, он, клянчащий каждый вечер, едва осмеливающийся на нее взглянуть, а тем более к ней прикоснуться, не представляющий, что ей сказать, куда деться и что делать, задумывающийся через несколько дней, не вернуться ли назавтра с цветами, не предложить ли сходить в ресторан, или в кино, не важно куда, лишь бы избежать этого жуткого страха при мысли о том, что надо вернуться домой точно вовремя, проникнуть в удушающую атмосферу этих комнат, где их голоса звучат фальшиво в продолжение тусклых диалогов, воскрешающих в памяти день, о котором на самом деле нечего сказать, и какой-то микроскопический случай возводится тогда в ранг события по вине наигранного любопытства другого, а потом все это увязает, ну что, ты не хочешь больше сыра?.. мне нужно заняться шитьем, бумагами, садом, да, а я собираюсь посмотреть по телевизору новости, выгулять собаку, немного поработать… эти будни, без загвоздок с тех пор, как он перестал караулить знаки, которые знал, ожидал, улавливал еще до того, как она их испустила, интонация, легкая колкость по его поводу, адресованная коту или собаке, вздох, растянувшееся на несколько секунд молчание, жест, совершеннейшая мелочь, возвещающая, что она собирается перейти в атаку и что они смогут тогда наконец яростно распахнуть окна и вслед за тем упасть, обессиленные, упасть, быть может, вместе… Но с этим было покончено. За исключением последних минут перед отъездом Веры в путешествие, приводящих к обратному, взлету, каждый сам по себе, отделавшись наконец друг от друга, поскольку их сосуществование становилось мирным, во всяком случае менее раздраженным, можно было говорить о соглашении, негласно заключенном на основе разумных компромиссов в духе упорядоченных пар предыдущих поколений… налаженных… наладить… размеренный, но все более редкий перестук колес сбрасывающего скорость поезда подхватывал это слово, растягивая его в толчках и лязге.