Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Но не все и не всегда обстояло так весело, что, закружившись волчком, хохоча, падаешь на упругий диван. На таком медленном отрезке пути к «уже такая большая девочка» случались разочарования, слезы, и из-за него, главного мужчины в нашей семье, тоже.

Мне была обещана скрипка, и не только мамой, но и папой, настоящая, в черном футляре с бархатной красной подкладкой, если я напишу строчку ровных палочек в тетради для прописей. Мне очень хотелось скрипку. Боюсь, что из-за ее особенной красоты, которую не сумею объяснить и сегодня. Я усердствовала, высунув кончик языка, представляя, как стану водить смычком, на зависть сестре, на очередном домашнем концерте. В конце концов я написала не одну строчку, я исписала несколько тетрадей, но своего инструмента так и не дождалась. На мое недоуменное: «Где же скрипка»? – меня вновь отсылали к палочкам, якобы они не идеально ровные. Действительно, на странице две или три из них обязательно кренились косым забором, заваливались одна на другую. Всегда можно обнаружить изъян в таком ремесле, как чистописание. Я трудилась, как китайский кули, совершенствуя палочки. У меня выработалась твердая рука, и впоследствии в школе меня всегда отбирали в команду рисовать стенгазету, но в далеком детстве моей музыкальной мечте не суждено было осуществиться. «Странно, – делилась я с мишкой, выправляя ему перед сном на подушке его отлежавшую лапу, – папа ведь обещал...»

Другое событие, драматическое, потрясшее мою душу сильнее, чем Эрос потрясет дубы, также произошло в Китае. В один прекрасный – в кавычках – день самые большие часы в нашей гостиной, с длинными цепями и тусклыми цилиндрами, отказались говорить свое громкое: «Бом! Бом!» И?!! Обвинили в этом почему-то меня. Наверное, мой цветущий вид убедил всех, что я в состоянии вынести самую тяжелую каторгу. Меня поставили на табурет и учинили самый настоящий маленький сталинский суд. И председателем суда был папа! Он требовал от подозреваемой окончательного признания своей вины. Как и большинство подозреваемых, я покрылась красными пятнами. Я смотрела на напольные часы почти с ненавистью. В одночасье они стали моими главными врагами. Присяжные заседатели, мама и Лена, уговаривали меня признаться. Все хотели, чтобы я призналась, и как можно скорее. И меня простят. Убежденность той стороны в моей вине была настолько сильной, что на какую-то долю секунды я сама засомневалась: а может, я действительно каким-то неведомым для себя образом навредила тем гадким часам, перекрутив их стрелки-усы во все стороны? Суд вершился. Председатель требовал строгого наказания. Я ревела на табурете, не признавая вины. В то время я еще не знала сложного выражения – «презумпция невиновности». Заседание зашло в тупик. Меня отпустили, наверное, на поруки. Мама сняла меня с табурета, так как пришел час обеда... Но папа? Папа? Как он мог? С этим надо было как-то жить. И любившая скорость во всем и знавшая сердцем, что папу разлюбить невозможно, я остановилась на том, что «любовь все прощает», но пьесу «Без вины виноватая» запомнила навсегда.

Китайским шелком струились дни. Мы подрастали, наступала пора «серьезно», с маминых слов, думать о школе. Моя сестра Лена уже освоила в букваре букву «л». Дух первенства и старшинства подстегивал. Подхватив плюшевого друга за заднюю лапу, с букварем под мышкой, я удаляюсь вместе с ним в кружевную беседку складывать слоги, а затем и слова на букву «л» и, может, до прогулки добраться до буквы «н». Мы с мишкой стараемся. И вот я уже читаю свою первую книжку-раскладушку: «Яйцо в траве находят редко; раз есть яйцо, нужна наседка. Наседка в страхе чуть жива. Я – не цыпленок, я – сова».

В конце лета в зеленом вагоне мы возвращаемся в Москву. Страшно вымолвить, мы везем с собой контрабанду: дюжину голубеньких и желтеньких попугайчиков из Китая. Ценящий более всего для себя и других свободу, папа тотчас выпускает их в купе полетать. Для своей посадочной полосы птахи тут же наметили верхнюю жердочку на окне с занавесками, на которой и перемещались большей частью, перелетая иногда на верхнюю полку и даже опускаясь на папину голову. Пообедав, накрошив кругом пшенных крупинок, попугайчики проходили клювиком по длинным перышкам. И конечно, тренькали свои звонкие песенки. Наблюдать за ними было очень интересно.

Перед таможней попугайчиков попрятали под сиденья. Папа сказал, что попугайчики должны молчать. Если их, не дай бог, услышат, то тотчас конфискуют. Объясняю для мишки: «Унесут за темные леса, за высокие горы от нас навсегда». Когда поезд встал на границе для проверки документов и багажа, сердце мое забилось в оглушительной тишине. Про себя я умоляла попугайчиков молчать и не чирикать свои глупости. И они молчали – и вместе с нами благополучно пересекли границу нашей необъятной страны. И снова сидели на занавесках и чистили свои, как мне представлялось, и так не чумазые перышки. У папы почему-то всегда получалось все именно так, как он этого хотел.

В последние дни перед школой мы в уютных двориках Хорошевки на газонах и клумбах зарывали «секреты». Набирались осколышки цветных стекол, из них, а также из лепестков цветов и травинок на дно неглубокой ямки выкладывался узор. Сверху все это плотно прикрывалось куском стекла, присыпалось землей, а для памяти втыкалась веточка или другой опознавательный знак. Часто мальчишки их разоряли.

Нам с сестрой никогда не удавалось нагуляться вдоволь. Не проходило и получаса, как мама звала нас домой. Дома нас переодевали в чистые платьица, перечесывали, меняли атласные бантики, башмачки, нагружали носовыми платочками и выпускали снова. И так по пять раз на день. Вскоре нас с сестрой задразнили. Помню, что я наотрез отказалась переодеваться. То был первый бунт, и пошла полоса – все поперек. Специально ходила Степкой-растрепкой. Такое сильное открылось во мне сопротивление всему маминому, женскому: причесанному, отглаженному, с крылышками и вышивкой.

В школе мои первые ручки для письма, деревянные, со стальными перьями, были не просто обкусаны по краям, а съедены на две трети. Кляксы в тетрадях разливались глубиной с Байкал и шириной с Тихий океан. Смятая коричневая атласная веревочка в узлах болталась в конце расплетенной косы. Уже в пионерах на шее криво висел красный галстук, разодранный на полоски, мятый, в чернилах и без краев, а потом он совсем исчез.

О, господи! Когда же закончится этот невозможный урок? Хорошо, что он – последний. Ну, ничего, скоро вообще Новый год, привезут елку. И школе перепадет. Дня через два-три отец отдаст приказ доставить в актовый зал самую высокую красавицу из лесного бора. Отец в уральских лесах – главный. Той же машиной другое, поменьше, но тоже под потолок, прекрасно-пахучее дерево выгрузят у нас дома.