Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Смеркается. Входит мама с напутствием перед театром. Боже, как она прекрасна! На ней переливающееся, обтягивающее серо-жемчужное платье. От груди до бедра серебряным шнуром выложен умопомрачительный крендель-вензель. Это платье еще из Китая. Я знаю. Оттуда же и два дивных халата. Один – совершенно белый. Другой – абсолютно черный, из блестящего шелка, с ослепительными вышивками из жизни золотых чешуйчатых драконов немыслимой красоты. А еще, еще... Ну, вот это уж непременно! Как только они с папой уйдут в театр, перед поиском подарков надо будет примерить одно мамино вечернее платье. Мое любимое. Абсолютно черное, из шелестящего, тяжелого на ощупь шелка. В тканях я разбираюсь еще с Китая.

Когда мама жила в Аньдуне вместе с нами, в распорядок ее дня входило посещение ателье. Случалось, что мы оставались ждать ее в машине. Через несколько минут вокруг авто скапливалась большая группа любопытствующих. Все в одинаковых темно-синих штанах и ватных кофтах, они залепляли стекла нашей «Победы», как пчелы соты. Надо отметить, что взирал на нас китайский народец совершенно бесстрастно, как если бы они наблюдали за ночной жизнью тушканчиков или мышей-полевок. Они не переговаривались, ничего не обсуждали. Их любопытство было тихим. И тишина пугала. Потихоньку всхлипывая, мы начинали размазывать слезы от круглых глаз к таким же круглым щекам. Чтобы не оставлять нас в машине, на потеху товарищам с раскосыми глазами, было решено, что мы будем ждать маму в ателье, в холле. Высокий китаец с длинным сантиметром вокруг шеи подолгу не выпускал маму из кабинки. Наверное, он был в нее влюблен, хи-хи, что и неудивительно. Даже если сам папа часто прерывал собрания в честь Дня Вооруженных сил, чтобы не оставлять ее долго одну. Мы сидели в зрительном зале, а он в президиуме. Выступая, он смотрел только на маму и часто сворачивал выступление, чтобы не оставлять свою Томочку лишний раз на «погляд» братьям по оружию и партнерам по бильярду.

Симпатичный портной раскладывал перед нами на низком столике гору лоскутков. Это – для нас, для наших кукол. Чтобы неспешно и с толком ими любоваться, вначале их надо поделить по-честному. Дележ начинался на счет «три». Раз. Два... Уже к этому моменту, прицелившись глазом, я выбирала лоскуток поближе к сестре, на который надо броситься через секунду. Три! Животом, головой, руками я бросаюсь на высмотренную цель. Все. Никакие переигрыши не принимаются. Две трети сокровищ – мои. Теперь можно предаться созерцанию. О, какие сокровища – эти лоскутки, эти темно-фиолетовые панбархатные кусочки с фрагментами бархатных хризантем, тяжелые, вышитые бисером воротнички и манжеты, скользкий креп-сатин и нежно-шершавый креп-жоржет, невесомые, нежнейших цветов батистовые, шелковые лепестки...

Мамино главное – австрийское платье в пол, в придачу великолепный веер из длинных черных страусовых перьев. Да, это вам не мятый форменный фартук в чернильных пятнах. Вся корсетная часть платья – от волнистой линии на груди до талии – вышита блестящим стеклярусом. Верх, матово просвечивая, закрывает черный полупрозрачный гипюр. Юбка с невероятным кроем при каждом шаге открывает все новые фалды. А вдобавок в руках у тебя – перья. Полуприкрыв ими лукавую улыбку, можно бросать томные взгляды в сторону мальчика, старательно орудующего костяной иголкой над оторвавшейся резинкой. Я долго фланирую в мечтаниях по квартире, оттаптывая высокими каблуками нежный подол. Что-то где-то уже надорвалось. Время летит незаметно. Лена, скучая, тянет искать подарки.

Ладно, снимаю платье. Подарки какого-то там Деда Мороза. Где они? Вперед! В мамину спальню. Окидываю взглядом диспозицию. Широкая постель, с темной полосой на бронзовом изголовье – отметина после пожара. Так, под матрасами – нет. В тумбочках – нет. В гардеробе – нет. Интересно. Так, так. А на гардеробе? Высоковато, однако.

– Лен, помогай! Подвигай тумбочку, на нее – стул. Поддерживай крепче пирамиду, чтобы не развалилась. Эх, высоковато.

Из последних сил подтягиваюсь. Отлично. Удалось, я – наверху. Вот они – подарки двумя горками, все одинаковое, чтобы мы не ссорились: пижамы, цветные карандаши, альбомы для рисования. Сбрасываю все сестре, чтобы быстрее посмотрела. Сама сижу на гардеробе. Настроение как-то сразу упало. Почему-то грустно. И Новый год больше неинтересен. Неожиданно громкий звонок в дверь. Неужели родители вернулись так быстро?

– Давай подарки наверх, скорей. Убирай стул.

Я в спешке лечу с гардероба на семейную кровать. Что-то подвернула, где-то ушибла. Ладно, потом. Грусть и разочарование не оставляют. Пора идти спать.

Только бы завтра с утра загудела сирена. Это значит, что по прогнозу – сильные морозы и в школу можно не идти. Не помню, как сестра, но я никогда не делала домашние задания. Никогда. Стоило нас определить в школу, как отец тут же получал очередное назначение, и мы переезжали на новое место. «По горам, по долам, по морям, по волнам...» Новое место, новый гарнизон, новый аэродром, новая школа.

В первый класс мы торжественно поднялись первого сентября на крыльцо московской школы, но в том же году зимовали на Кольском полуострове, в Кандалакше. Ездили с отцом на охоту на больших птиц и на озеро, где на коротенькую палочку, макая ее в круглую лужу, я неожиданно для себя вытянула какую-то рыбу, наверное щуку из Емелиной сказки. Потом за тем же ведущим перелетели в Свердловск, в котором сменили две школы. Оттуда – снова в Москву. Отец учился в академии, а мы, разместившись на постой в гостинице Советской армии, что напротив Уголка Дурова, ходили в школу за углом. Когда перешли в четвертый класс, жили уже в Монино, подмосковном гарнизоне авиаторов. Школы, классы нужны для того, чтобы из них уходить, переезжая на новые места, – так, вероятно, записалось в моем подсознании. Зачем же тогда домашние задания?

Я хорошо знала, что если завтра не услышу сирену, то в школу все равно не пойду. Среди ночи меня неожиданно будит медвежий рев: «Эй, баргузин, пошевеливай ва-ал!!!» Я не успеваю особенно опешить, быстро смекнув, что это отец, как обычно, привез актеров после спектакля к нам отужинать. Ну и голосина! С восхищением в адрес столь могучего баса засыпаю снова.

В Свердловске в те годы существовал замечательный театр оперетты. Каждое воскресенье на утренние представления, чаще с мамой, ибо отец был занят и по выходным, мы отправлялись в оперетту. По нескольку раз смотрели одни и те же спектакли, но это не надоедало. Наоборот, радость увеличивалась – и оттого, что знаешь, кто следующим выпорхнет из-за кулис, и оттого, что можешь повторять за героями полюбившиеся куплеты. Ну, кто мог сравниться с обаятельным одесситом Яшкой Буксиром из «Белой акации»? Почти стиляга, в башмаках на толстой подошве, с ярким платком на шее, из-за которого его, наверное, не взяли в состав престижной китобойной флотилии «Слава», он был невероятно обаятельным. И хотя его не следовало любить за тунеядство – по-моряцки сказать: «Тысяча чертей!», – он-то как раз и нравился, как никто другой. По секрету сказать, даже больше капитана флотилии. Когда, сложив ноги крестом в «яблочке», Яшка, покачиваясь, направлялся охмурять одесских красавиц, мое сердце в третьем ряду останавливалось.