Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Утром просыпаюсь от яркого солнечного света. Есть еще время поваляться в постели. Случались же в жизни порой такие замечательные дни, когда легко, почти без труда добывалось разрешение не идти в школу. Наша делегация уже у дверей родительской спальни. Приоткрыв робко дверь, я чуть впереди, сбоку Лена, мы устремляем на маму и папу такой нежно-просительный взгляд, какой мог быть только у нищенки Беранже: «Так дайте ж милостыню ей», – и с ходу получаем громкое само собой разумеющееся разрешение отца «сегодня остаться дома». А слово отца – закон. Мгновенно сменив слабую умильность на крепкий задор, мы с размаху бросаемся на постель. Прежде всего как не отблагодарить, как не расцеловать родного папочку за великое одолжение! Я крепко-крепко несколько раз целую его – то в жесткую, то в гладкую щеку, в зависимости от того, побрился ли он уже сегодня своей опасной бритвой. Теперь можно перелезть животом на длинные отцовы ноги, с колен на ступни, чтобы он покрутил нашими упитанными тельцами наподобие того, как бурый мишка вращает валиком в цирке... «Охохошеньки-хо-хо». Да, бывали же когда-то такие рассчастливые дни. Но сегодня отец ушел на службу очень рано, пока мы еще спали. Солнце светит по-праздничному, и никаких признаков сирены. Чтобы заранее избежать криков и скандала, прохожу весь обряд умывания и завтрака. Никто, даже сестра, пока еще не догадывается, что я никуда не иду. Как быстро летит время. Скоро на выход. Наша группа в сопровождении домработницы с одеждой на руках перемещается в коридор. Ленка возится с рукавицами и шарфом. Пора.

– Наташа, одевайся! – Это уже ко мне.

Девушка торопливо теребит мою шубу, чтобы поскорее напялить ее на меня и спровадить из дому. Ей еще мыть посуду, натирать мастикой полы. Я молчу и не двигаюсь.

– Господи, одевайся поскорее.

Я молчу.

– Господи, одевайся поскорее. Кому говорят?!

Наконец она слышит мое низкое «не буду».

– Что «не буду»?

– Одеваться.

– Почему?

– Не хочу.

– О боже! – Нянька вдвоем с домработницей впихивают меня в шубу, нахлобучивают шапку и завязывают поверх шарфом.

Тут дискантом ввинчивается Елена:

– А Наташка – дура. Одевайся. Ты что? В школу опоздаем. – Сестра переходит на крик: – Одевайся! Мама! Она не идет в школу.

Кажется, я уже реву. В коридоре появляется мама:

– Как, опять? Наташенька, почему? Что случилось? Ты что, двойку получила? Вот Наташа (домработница) вас проводит и объяснит учительнице, что ты была больна и не выучила уроки. Давайте идите поскорее, а то опоздаете.

Алена, совсем красная от жары и от злости, оттягивает на себе шарф:

– Опоздали же уже. Ты что, не понимаешь?

Мама старается силой вытолкнуть меня за дверь. Я ожесточенно упираюсь. Меня подталкивают сзади к двери. В ответ на этот прием я плюхаюсь животом на красную ковровую дорожку, украшение нашего длинного коридора, и намертво вцепляюсь руками в ее края. Мама, обладающая природной смекалкой, тут же организует бригаду по выдворению меня в школу. Она, нянька и домработница, ухватившись вместе за передний край дорожки, отчаянно тянут меня к выходу. Их план – вытащить меня вместе с ковровой дорожкой на лестничную площадку. Удалось ли им это? Пошла ли я в тот раз в школу или, отчаявшись сражаться со мной, мама отпустила меня к моим «Листам каменной книги», сейчас уже не помню. Кажется, я почувствовала вкус к посещениям скучных комнат с партами где-то в конце шестого класса. Как-то, выйдя на переменку, я неожиданно ясно увидела в коридоре мальчика, повернувшего ко мне свое лицо. И мне захотелось увидеть его и на следующий день.

В 1957 году отца позвал за собой в Монино, в Краснознаменную Военно-воздушную академию, Степан Акимович Красовский, его побратим по оружию. Гарнизон – чистый, просторный, нам нравится. На аэродромном поле – много маслят, в местном лесу – фиалок. Мы перебираемся в новый финский домик со своим участком. Шум ветра в вершинах сосен – особая колыбельная, как хорошо под нее засыпать, зная, что все обязательно будет, все произойдет. Монино встретило наш клан Домом офицеров, кладбищем и катком, на котором в сумерках становилось боязно кататься, так как одной своей стороной он упирался в высокую стену темного ельника.

Отец в свою очередь удивил подмосковный гарнизон беседкой, выкрасив ее на китайский манер. Каждый дециметр на балясинах беседки он расписал образцами орнаментов памятных ему восточных провинций. Переливаясь всеми цветами радуги, у нас на участке водрузился шанхайско-шамаханский дворец. У калитки собирались спонтанные экскурсии.

Как непросто сидеть с мамой на веранде. Все-то она на нас смотрит с намерением что-то в нас улучшить. Просто ужас, сколько раз можно трогать нас руками, а еще эти бесконечные поцелуи. Скорей бы пришел папа, и мы бы прошлись до ужина к Дому офицеров. Все самые уставшие и грустные полковники преображаются, когда встречаются с нами на кленовых аллеях гарнизона. Они моментально подтягиваются, на их лицах расцветают улыбки, а удаляясь при прощании, оборачиваются и приветливо машут нам вслед рукой. Интересно, что такого необыкновенного и волшебного отец им говорит? Я придвигаюсь поближе послушать: «Э, генацвале, дорогой! Не грусти! Заходи к нам через час, когда стемнеет. Вино будет! Шашлык будет! Все будет, кацо!»

В Доме офицеров по вечерам крутили кино, и два раза в неделю я отправлялась туда с папкой для нот на уроки музыки. Урок только начался. «Неаполитанский танец» Чайковского в моем тренькающем исполнении внезапно прерывается холодящим звоном медных тарелок и редкими гулкими ударами в барабан. Это – похороны. Окна нашего класса как раз выходят на дорогу, ведущую к гарнизонному кладбищу. Хоронят здесь часто. Но сегодня на дороге – нечто сверхобычное. Не одна машина с гробом, а целых три, одна в хвост другой, медленно поворачивают от Дома офицеров в сторону леса. Училки-музычки из соседних классов, сгрудившись у нашего окна, вслух обсуждают событие, приведшее к столь трагическому исходу. Накануне трое солдат отравились метиловым спиртом. Сначала все они ослепли, а потом умерли. Я внимательно прислушиваюсь. Надо будет запомнить это название – «метиловый спирт» и никогда его не покупать. Наконец грустная процессия скрывается из виду. Можно продолжать урок, но похоронный марш великого польского композитора придавил моих веселеньких итальянцев, и, поперхнувшись кастаньетами, они умолкли навсегда.

– Наташа, когда же ты выучишь эту вещь? Дома надо заниматься.