Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

– Сережа, не видишь? Иван Семенович тоже хочет сказать.

Все напрасно. Отца несло ввысь. Пока его поднимало на своих крыльях вдохновение, он развивал и развивал тему. И даже нарочно заводил тост в острое пике и в штопор. Все уже были уверены, что он разобьется и не вывернет. Но неизменно и постоянно на последних метрах и секундах, на взявшейся неизвестно откуда новой логике, он воспарял над землей и плавно вел строй своих рассуждений на посадку. «Ничего не скажешь, искусство. Ну, Сидор Васильевич»! Собравшиеся за столом искренне восхищались и громко аплодировали. Через минуту-другую отец просил снова наполнить бокалы, чтобы ринуться в неизвестное. Великая пустота обнимала его, и он бросался в нее снова и снова, чтобы выиграть и этот бой.

У него был свой короткий промежуточный тост, как запасной аэродром, которым он пользовался между вылетами на истинные маршруты.

– Ну, тогда, – говорил он просто, – за здравие Мери! За взятие Дарданелл!

С кем бы я ни шла по улице, я всегда вначале перебегу на левую сторону. Привычка с детства, чтобы отцу было удобнее отдавать честь. А делает он это часто – четким заученным движением вскидывая ладонь ребром вверх. Наверное, он откозырял сегодня не менее тысячи раз, но он никогда не раздражается и не жалуется. Не чувствует он разве никакой усталости? Как будто у него одновременно две руки: одна вечным указателем смотрит вниз на посадочную полосу, а другая всегда устремлена вертикально в небо, на взлет.

Сегодня мы отпросились у мамы в парк ЦДСА. Это совсем близко от нашего дома. В тенистом углу парка меня ждут качели-лодочки, и, скорее всего, мы еще возьмем напрокат лодку с настоящими веслами, и я смогу погрести. Я знаю, что папа ни в чем не может мне отказать. У него широкий шаг, и я стараюсь не отставать. Ток. Ток. Правая рука генерала игрушечным механическим паяцем без устали взлетает на свой турникет...

Прошли годы. Много лет. Теперь мне не надо занимать никакой позиции. Напевая: «Все выше, и выше, и выше», я держусь середины тротуара. Навстречу двое солдат. Один из них, ссутулившись, наискось перерезает мне путь. Руки утопил в карманы, наверное, бедняга совсем промерз. Он что-то невнятно шепчет. Я ничего не разберу.

– Что? Что? – участливо переспрашиваю я. – Не понимаю.

Солдат тихо курлычет свое, только что не по-китайски.

– Что? Ку-ить? А, курить... – осеняет меня. Но я сама не курю.

Солдатик не отходит, заискивающе глядя на меня снизу вверх.

Наконец до меня, недогадливой, доходит, что надо же дать денег на «покурить». Я даю ему какие-то рубли.

В другой раз повторилась примерно та же сцена, только вместо «покурить» просипело «покушать». Пересыпая в карман горку мелочи, которую я ему наскребла, я отметила про себя, что солдат выглядел совершенно счастливым и радостно улыбался.

Что же это за сволочи командиры, что не дают своим солдатам есть? Разве таким должен быть русский солдат?

Мое представление о служивом – совсем другое. Мой – бодрый солдат, только что сваривший кашу из топора и бодро вышагивающий по лесной дороге: ать-два, ать-два. За поворотом на карауле – другой, стойкий, оловянный, на одной ноге. В памяти перелистываются страницы сражений. Редут, на котором в живых остались трое, Раевский с двумя сыновьями-подростками, перед которыми расступается французская армия. Горстка старой гвардии в ответ на предложение Веллингтона сдаться, за секунду до выпущенных в них ядер, запускает во врага – «merdue». И с того же Ватерлоо – бегущие с поля боя французские солдаты, огибающие стоящего у них на пути маршала со словами: «Да здравствует маршал Ней!» Пусть даже так, но солдатика, счастливого оттого, что ему подают милостыню, я плохо себе представляю. О, бедная русская армия! Не провиантом оскудела ты...

А вот впереди, кажется, еще один «аника», свесивший голову на пуговицы. «Ну, что ты глядишь, как разочарованная свинья в лужу?» – ткнул бы ему ротмистр Дрозд из повести Куприна, понимавший толк в таких делах.

Ах, в конце концов, мне-то что за дело? Я вообще женщина, хотя, с другой стороны, если подумать, и дочь старшего авиационного начальника Ляодунского полуострова.

Минувшей осенью в Крыму, на горе Клементьева, в поисках нужной точки для снятия панорамы, неожиданно обнаружила старый дзот на склоне оврага. Гильзы – в круг, и черные тряпочки, вполне возможно, ленточки с бескозырки. Грунтовая дорога, по которой проехали еще пару километров, обрывалась над пропастью. На краю обрыва – смотровая площадка; ее украшала, если так можно выразиться, покосившаяся, в трещинах и в облупившейся голубой краске арка. По фасаду – стертые буквы сложились в поэтическую надпись: « ЗВЕЗДОПАД ВОСПОМИНАНИЙ ».

– А это что такое? – поинтересовались мы у шофера, местного.

– Это еще со времен Королева, первые космонавты поставили здесь эту арку в память о запусках своих летательных аппаратов.

Первые космонавты. Они все учились у отца на факультете. Но что с того? Даже Гагарина никто не вспоминает сегодня – забыт или почти забыт. А он бывал у нас дома в гостях. И на память, вдохновленный красотой китайских иероглифов на шелке, отец попросил Юру перед уходом расписаться на скатерти (он не хотел обычного автографа). И тот написал ему целое письмо.

Всего этого уже нет. Скатерть затерялась, пропала. О чем говорить, когда я сама из тех же «руссиш швайн», не помнящих родства, «спихнувшая» отца на темный, сырой чердак. Спасибо соседям с верхнего этажа!

Я припоминаю, как пару лет назад, на отдыхе на испанской Майорке, меня слегка обескуражил восхищенный рассказ экскурсовода, который на все лады расхваливал тамошнего губернатора, правившего ими в семнадцатом веке. Заслуга последнего состояла в том, что, во-первых, он был богатым человеком и, во-вторых, никогда не счищал с себя птичий помет, полагая, что это приносит ему удачу. Обгаженного губернатора Майорки чтят до сих пор все жители острова.

Майорка – зеленый остров в Средиземном море. Отец заходил на этот остров и был на приеме у местного губернатора.

В нашей семье все любили море вдохновенной любовью. Настороженней всего к воде относилась мама. Она плавала по-собачьи вдоль берега и всегда недолго. Мы же были обучены отцом бесстрашно плыть поперек моря, вперед, к буйку. Отец, привязав веревку к двум спасательным кругам, внутри каждого – по пловчихе, с пирса мутит веревкой море. Вместо чертей – скользкие, соплевидные медузы, от которых мы с сестрой шарахаемся. Наши первые заплывы с сочинского санаторного пляжа. Впрочем, в Сочи мы отдыхали один раз. Мамина старокрымская родня обосновалась в Феодосии. Каждое лето, когда поспевает черешня, мы едем поездом Москва – Феодосия на море, на лучшее, ласковое Черное море. Утром – море. В обед – камбала, только что трепещущая, с рынка. После обеда – ленивое валяние на кроватях с рассматриванием сползающих стрекозьих белесых сегментов загара. В восемь вечера в летнем открытом кинотеатре, на облупленных синих скамейках, синими глазами – в рычащего золотого голденмайеровского льва, после которого сразу – цветной «Великий Карузо» с Марио Ланца, «Граф Монте-Кристо» с Жаном Маре, а то и «Великолепная семерка» со всеми семерыми... А, каково? Да, еще ночью спим во дворе, под всеми звездами сразу.