Эми Тан - Клуб радости и удачи

Она говорила о сообразительных торговцах, готовивших прямо на улице незамысловатую еду: пирожки на пару, вареный арахис и ее любимые тонкие блины. На середину блина продавец разбивал яйцо, потом намазывал слой черной бобовой пасты, после чего заворачивал блин в трубочку и прямо с пылу с жару вручал его голодному покупателю.

Описывая порт, она рассказала мне о том, чт о попадается в рыбацкие сети. Она уверяла, что эта еда гораздо вкуснее той, что мы ели в Нинбо. Большие моллюски, креветки, крабы, рыба всех сортов, морская и пресноводная, — все самое лучшее, иначе в порт не приезжало бы столько иностранцев.

Она рассказывала мне об узких улочках и многолюдных базарах. С раннего утра крестьяне продавали там овощи, которых я до тех пор никогда в жизни не видела и не пробовала, но она была уверена, что они покажутся мне небывало вкусными, ароматными и свежими. В городе были целые кварталы, где жили иностранцы, приехавшие бог знает откуда: японцы, русские, американцы, немцы — они всегда селились отдельно друг от друга, каждый народ со своим укладом, у одних чисто, у других — грязь. Их дома были самого необычного вида: одни выкрашены в розовый цвет, другие, как старомодная европейская одежда, были составлены из множества частей, нагроможденных друг на друга под разными углами; у третьих были крыши наподобие остроконечных шапочек, а по фасаду шла декоративная резьба из дерева, покрашенного в белый цвет для сходства со слоновой костью.

А еще мама пообещала, что зимой я увижу снег:

— Через несколько месяцев настанет время холодной росы, после него пойдут дожди, но постепенно дождь будет становиться все более легким и медленным, пока не побелеет и не сделается сухим, как лепестки цветущей айвы.

Но она сказала, что закутает меня в теплые одежды, оденет в куртку и штаны на меху, и тогда никакой холод нам будет не страшен!

Она рассказала мне столько историй, что мое лицо повернулось вперед, навстречу моему новому дому в Тяньцзине. Но когда наступил пятый день и мы приблизились к Тяньцзиньской бухте, вода поменяла цвет с грязно-желтого на черный, а наш пароход застонал и его начало качать. Я перепугалась и меня стало тошнить. Ночью мне снился текущий к востоку поток, о котором меня предупреждала тетя, и темные воды, изменяющие человека навсегда. Глядя на эти черные воды, я испуганно подумала, что слова тетки сбываются. Я видела, как начала меняться моя мама, как темнело и затуманивалось от мрачных мыслей ее лицо, когда она смотрела на море, думая о чем-то своем. И у меня на душе тоже становилось пасмурно и смутно.

В утро того дня, когда мы должны были прибыть в Тяньцзинь, она оставила меня в кают-компании на верхней палубе и ушла в нашу каюту в своем белом траурном китайском платье, а вернулась оттуда уже иностранкой. Она нарисовала себе широкие брови, удлинив и заострив их ближе к вискам. На ее веки легли темные тени, лицо стало белым, а губы — пурпурными. На самую макушку мама надела маленькую фетровую шляпку коричневого цвета, на которой красовалось большое изогнутое перо в коричневых крапинках. Ее короткие волосы были убраны под шляпку, и только два изящно закрученных локона были выпущены на лоб по обеим сторонам и смотрели друг на друга, будто вырезанные тонким резцом и покрытые черным лаком. На ней было длинное коричневое платье с белым кружевным воротником, спадавшим до пояса и пристегнутым серебряной розой.

Это зрелище потрясло меня. Ведь мы были в трауре. Но я не имела права высказывать собственное мнение. Я была ребенком. Не могла же я упрекать в чем-либо собственную мать! Я могла только испытывать стыд за то, что она носила свой позор с таким бесстыдством.

В руках, закрытых перчатками, она держала большую коробку кремового цвета с иностранной надписью на крышке: «Модная одежда по английским выкройкам, Тяньцзинь». Я помню, что она поставила коробку на пол между нами и сказала мне:

— Открывай же! Чего ты ждешь?

Затаив дыхание, она улыбалась мне. Меня так поразил тогда ее новый вид, что только несколько лет спустя, когда я стала использовать эту коробку для хранения писем и фотографий, я впервые задалась вопросом о том, откуда мама могла знать. Она не видела меня несколько лет и все-таки знала, что однажды я последую за ней и что, когда это случится, мне нужна будет новая одежда.

Когда я открыла коробку, все мои страхи и сомнения развеялись. В коробке лежало новое белоснежное накрахмаленное платье. По воротнику и рукавам оно было украшено гофрированными оборками, и такие же оборки шли в шесть ярусов по подолу юбки. В коробке лежали также белые чулки, белые кожаные туфли и огромный белый бант, снабженный двумя тесемочками, для того чтобы привязывать его к волосам.

Все оказалось мне велико. Мои плечи выскальзывали из слишком большого выреза, в талии платье было так свободно, что в нем поместилось бы две таких, как я. Но меня это не смутило. И маму не смутило. Она велела мне поднять руки и стоять не шевелясь, а сама достала нитки и булавки и подогнала платье прямо на мне, сделав там и сям небольшие защипы. Потом она натолкала в носки моих туфель оберточной бумаги, и они стали мне в самый раз. Одетая во все это, я почувствовала себя так, словно у меня выросли новые руки и ноги и мне надо теперь учиться ходить по-новому.

И тут мама снова помрачнела. Она сидела, сложив руки на коленях, и наблюдала за тем, как наш пароход приближается к доку.

— Аньмэй, теперь ты готова начать новую жизнь. Ты будешь жить в новом доме. У тебя будет новый отец. Много сестер. Другой маленький братик. Много одежды и вдоволь вкусной еды. Ты думаешь, этого будет достаточно, чтобы сделать тебя счастливой?

Я тихо кивнула, думая о своем несчастном братишке в Нинбо. Мама ничего больше не сказала ни о доме, ни о моей новой семье, ни о том, какая я буду счастливая. И я больше не задавала вопросов, потому что уже раздались удары колокола и стюард объявил о нашем прибытии в Тяньцзинь. Мама поспешно отдала распоряжения носильщику, указав на два небольших дорожных сундука, принадлежавших нам, и расплатилась с ним так, как будто делала это всю свою жизнь каждый день. Потом она осторожно открыла другую картонку и вытащила оттуда что-то похожее на пять или шесть мертвых лисиц с открытыми стеклянными глазами, мягкими лапами и пушистыми хвостами. Она водрузила эту жуть на свои плечи и шею, крепко сжала мою руку, и мы двинулись с толпой пассажиров вниз.

На пристани нас никто не встречал. Мама медленно спустилась по сходням и прошла через багажную платформу, беспокойно оглядываясь по сторонам.

— Аньмэй, иди же! Ну что ты медлишь! — говорила она, и в голосе ее слышался страх.

Я с трудом переставляла ноги, стараясь устоять в новых, не по размеру туфлях на ускользавшей из-под меня земле. А когда я переставала смотреть себе под ноги и поднимала глаза, то видела только, что люди вокруг нас страшно суетились и производили впечатление неприкаянных: многочисленные семейства со старыми матерями и отцами, все в темных, мрачных одеяниях, волокли куда-то мешки и корзины со своими пожитками; бледные иностранки, одетые как моя мама, расхаживали под ручку с иностранцами в шляпах; богатые матроны распекали горничных и слуг, которые переносили их дорожные сундуки, детей и корзины с едой.