Эдуард Тополь - Любовь, пираты и... (сборник)

«Святой преподобный иеросхимонах Елеазар Анзерский во время управления Соловецкою обителью игуменом Иринархом, придя из оной обители на этот непроходимый остров для уединенной жизни в 1612 году, жил на сем месте четыре года в маленькой келейке один. По откровению Божию перешел на место, где ныне Троицкий скит, и там построил храм при нем, и св. мощи его украшают и охраняют скит и подают утешение и исцеление всем, приходящим с верою…»

Но Ольга и не рассчитывала на встречу. Кланяясь придорожным поклонным крестам, она больше часа шла через хвойный лес по раскисшей от талого снега дороге и вышла к Свято-Троицкому скиту – полуразрушенному кирпичному ансамблю из чудом сохранившегося древнего храма и двухэтажного келейного корпуса, соединенных меж собой руинами других монастырских построек.

На этих руинах работали трудники – верующие добровольцы, приехавшие сюда с материка восстанавливать разрушенный коммунистами скит.

У одного из них Ольга спросила, как ей найти монаха Константина, и ей показали на храм. Ольга поднялась по расчищенным от снега ступеням и веником, стоявшим у дверей, сбила снег с сапог, а затем вошла в храм, где и увидела своего мужа. Вернее, узнала, угадала его по высокому росту, крупной голове и широким, но слегка сутулым плечам сначала подводника, а теперь монаха. В черно-серой рясе, вытертой меховой кацавейке и стоптанных валенках он стоял спиной ко входу, у небольшого алтаря с иконами и свечами. Конечно, он почувствовал ее появление, тем паче что пламя свечей затрепетало при открытии и закрытии двери и когда Ольга кланялась иконам и крестилась. Но он не обернулся, пока не завершил молитву. А повернувшись, долго смотрел Ольге в глаза и только потом сказал:

– Ну, здравствуй…

Ольга молчала. Конечно, он изменился – эти длинные волосы до плеч, эта окладистая черная борода с проседью… Но она смотрела в глаза, только в глаза, бывшие когда-то родными и любимыми. И сквозь стоическое спокойствие анзерского монаха видела в этих глазах давно и глубоко упрятанную трагедию. Пять лет назад во время автономного плавания в Тихом океане на подводной лодке «Казань» произошла разгерметизация атомного реактора, весь экипаж схватил дозу радиации, многократно превышающую смертельную, и спасти их могло только чудо. И вот, моля Бога о спасении, они всей командой поклялись, что если все-таки доплывут домой, то постригутся в монахи и будут служить только Господу. Чудо свершилось, но, конечно, не все выполнили зарок. А Константин выполнил и перед пострижением настоял на разводе, объяснив Ольге, что доза, полученная им, все равно лишила его возможности выполнять мужские обязанности, а она – молодая и красивая – должна быть свободна. Затем, перед отплытием на Анзер, он всю свою офицерскую пенсию и пособие по инвалидности перевел на нее и сына. И тогда Ольга, схватив Сашу и обливаясь слезами, спешно уехала в Москву, просто бежала из Белой Гавани, чтобы никогда в жизни не видеть больше ни этих военных кораблей, ни подводных лодок, ни морских офицеров…

Теперь они вдвоем поднимались на Голгофу.

Когда-то вслед за монахом Елиазаром на острове Анзер поселился монах Иов. Он жил отшельником в крохотной келье у подножия безымянной горы в центре острова. Однажды, гласит предание, ему явилась Богородица и сказала: «Гору эту назови Голгофой и поставь на ее вершине храм в память Распятия Сына Моего. Много народа христианского пострадает на этой горе, поэтому молитесь усердно. Я же вовек пребуду в месте сем». Иов выполнил наказ, поставил деревянную церковь на вершине горы, а гору назвал Голгофой. С этой горы, с Голгофы, открывается замечательный вид на просторный остров с его нетронутыми лесами и озерами, где водятся не пуганные человеком звери и птицы – орлы, олени, лисы, зайцы, бобры… Сейчас под горой стоит большой Голгофо-Распятский скит с кельями для монахов, а на вершине горы – пятиглавый кирпичный храм с колокольней, келейным корпусом, трапезной и гостиницей для паломников.

– А народу тут пострадало действительно много, – говорил Константин, по крутой дороге поднимаясь с Ольгой на Голгофу. – Особенно при советской власти. В годы СЛОНа тут был «тифозный изолятор», а на самом деле просто убойное место. Зимой тут такие морозы – часто до сорока опускается, а зэков держали вон там, в кирпичном храме, без воды и совершенно голыми. И так, босиком и голыми, они выбегали наружу, консервными банками набирали снег и потом топили его, чтоб напиться. Здесь расстреливали и морили голодом, а летом голыми выставляли на мошку, которая зажирала до смерти. Трупы просто скидывали вниз. Говорят, тут убито около 100 тысяч…

– Подожди. Я устала… Зачем ты мне это рассказываешь?

– Посмотри сюда. – Константин показал на удивительную березу, которая растет на склоне Голгофы. Заснеженные ветки березы образовывали совершенно правильный крест. – Видишь это чудо? Никто и никогда не подрезает эту березу. Она сама так выросла, крестом. Понимаешь? У тебя есть Сашины фотографии?

Он спросил это без всякого интонационного акцента, но Ольга буквально кожей почувствовала, как вся его душа вытянулась и замерла, словно раскрещенная береза.

Конечно, при ней были фотографии сына, и она достала их.

Константин остановился у стены кирпичного храма, осторожно принял из ее рук плотный конверт, перекрестил его и только потом достал фотографии.

И Ольга заметила, как при виде первой же фотографии сына этот высокий крупный мужик, бывший подводник, а теперь анзерский монах, заплакал – слезы потекли по его обветренному лицу и окладистой, с проседью, бороде.

– Хорошо, Оля… Спасибо за сына… – сказал он негромко. – Я понял… У него нет отца, но у него будет дедушка. Я на коленях буду молиться за это денно и нощно до полного освобождения их судна. Отсюда, с Анзера, молитва доходит…

Подложив под голову стопку книг по навигации, капитан Казин спал на столе в штурманском отсеке ходовой рубки. Впервые после четырех бессонных суток со дня пленения организм сдался и камнем рухнул в глубокий сон. И пять или шесть часов сознание было отключено, а тело пребывало в космической черноте и беспамятстве. Затем в этой черноте начали появляться рваные, как вспышки, видения, словно кто-то неумело, но настойчиво стал подключать тело к разуму. А подключив, тут же отправил в самое дорогое и радостное прошлое, когда в летнем парке годовалая Оленька неуклюжим медвежонком впервые стала на толстенькие ножки и, растопырив руки, вразвалку пошла к нему по зеленой траве. После шести или семи шагов она, конечно, брякнулась на попу, но он – радуясь и смеясь – тут же подхватил ее на руки, посадил себе за плечи и пошел с ней на первомайскую демонстрацию. Почему сразу из летнего парка Казин оказался на первомайской демонстрации не с годовалой, а с уже пятилетней Олей на плечах – этого Казин не знал, как не знал он и того, почему рядом с ними не было на этой демонстрации его бывшей жены и Олиной мамы. Наверное, сознание просто вытеснило ее из памяти, убрало из альбома радостных событий его жизни. Зато в следующей вспышке памяти она была – смеялась над ним, Казиным, когда перед тем, как уложить простуженную Оленьку спать, он горячим утюгом гладил ее простынки, а затем на всю ночь укладывался на пол рядом с ее кроваткой, чтобы ночью каждые полчаса проверять, не раскрылась ли дочка. А утром, когда после бессонной ночи Казин все-таки засыпал вмертвую, жена будила его простым пинком в бок. Но теперь – почему-то – вместо жены к нему подкрадывались черные пантеры с черными же чертями на спинах. Он, конечно, хотел отбиться от них, но они бросились на него со всех сторон, и Казин проснулся, как когда-то он разом просыпался от пинка жены. Но вместо жены увидел над собой черное лицо охранника-сомалийца.