Екатерина Шпиллер - Я Боюсь…

Народ расходился тихо, мрачно, но с некоторым чувством удовлетворения: денег из них выколотить не удалось! Зато удалось этому Смирнову из правления придать некоторое ускорение… Все-таки, когда гуртом, всем народом навалишься, гору сдвинуть можно.

Похоронный автобус уже почти въехал а Москву. Бугаи-рабочие весело пили водку и закусывали свежими огурцами в конце салона, а скорбная Ада Валяева сидела ближе к началу и, не отрываясь, смотрела в окно. На ней был все тот же элегантный черный наряд, те же черные кружева на золотистых локонах.

– Жарко же! – заботливо говорил ей кузен, сидящий рядом. – Хоть мантилью сними.

Ада раздраженно отмахнулась:

– Траур есть траур. Вот ты сегодня – прямо плейбой с пляжа! Соображать надо…

– Ад, я не могу, я плавлюсь от жары! Это ты у нас нечувствительная женщина! – и он игриво пощекотал ей грудь. Она ткнула ему локтем в живот:

– Не смей! Как ты можешь? Сейчас? – Она вытерла выкатившуюся из-под правого стекла слезу. Кузен развел руками.

– Ну, знаешь… Надо же меру знать! Чего ты передо мной-то играешь?

– Играю? – Ада закаменела в позе крайнего недоумения. – Что, может, мой брат-герой жив и здоров? И не умер вовсе?

– Но мы же оба знаем, где… – начал было Витек, но получил такой тычок в пах, что задохнулся, а глаза его полезли из орбит. – Ты что, очумела? – прохрипел он, согнувшись пополам.

– А ты молчи, сучок паршивый! Рот свой заткни и не болтай, – зашипела Ада ему в самое ухо, потом, как ни в чем ни бывало, она вновь уставилась в окно. Кузен отдышался, пришел в себя и осторожно сказал:

– Не вибрируй, Адочка, я только вот что подумал… Дожать бы надо. У нас ведь такие планы, да? Я рассчитываю… По-моему, нужен еще один удар.

– Ты что предлагаешь, Витек? – Ада величественно повернула к нему голову и ее тонкие губы дрогнули в едва заметной улыбке. – Может, убить кого-нибудь из родни, если сами не помрут?

– Ну, зачем же, – хихикнул тот, – это ведь совершенно не обязательно.

Ада повела плечами:

– Ты так считаешь? Ну-ну…

Автобус с черной полосой въехал в столицу и вскоре затерялся в бушующем потоке разнокалиберных машин на одной из магистралей.

Баба Уля просунула между железных прутьев свою сухонькую ручку и бросила на могилку букетик чахлых полевых цветов. Потом то же самое проделала и у другой могилы. Вокруг бабы Ули собрались детишки.

– А зачем вы это делаете? – спросил Генка Смирнов.

– Ну, как же, как же, – растерянно забормотала баба Уля. – Могилы – это святое дело! Святое…

– Почему? – прошмыгали Ваня и Таня.

– Потому что – могилы! – уже уверенней пояснила бабя Уля и пошла прочь. Дети остались у оградки и стали разглядывать кресты.

– А давайте сегодня, – торжественно предложил Генка, – когда стемнеет, придем сюда, сядем вон туда, – он ткнул пальцем в заросли кустарника, росшего метрах в трех от погоста, – и будем травить страшилки! Кто первый струсит, тот – козел вонючий!

– Лучше – тот будет деньги платить, – захлопала в ладошки Машка и аж подпрыгнула от радости. – Сто рублей за каждое струсенье.

– А у нас нет денег, – расстроились близнецы.

– Ничего, мы ваш долг запомним, а когда у вас будут деньги, вы нам отдадите, – утешил их Генка. – Может, они вам и не понадобятся, может, вы и не струсите.

У детей было замечательное настроение: предстоял веселый вечер.

За ужином Машка, возбужденная предстоящим, изводила мать своими стишками, которые стала сочинять совсем недавно, поначалу обрадовав Вику Тузееву, но с некоторых пор раздражая ее идиотским содержанием своих четверостиший.

– Ой, да умолкни же! – хваталась за голову Вика. – У меня опять мигрень начнется! Я уже есть не могу!

Машка упорно тараторила:

– Зайчик прыгал по траве и сосал морковку, а лисица на горе показала попку! – и заливалась в хохоте.

– О, боже, нет! – простонала Вика, закатывая глаза.

– Я – поэт, и ты – поэт, почему ж твердишь ты «нет»? – лукаво улыбалась Машка.

– А вот это уже нечто! – оживилась Вика.

– Да, – интенсивно работая челюстями, спросила дочь, – а баба Уля говорит, что вот это, – она махнула рукой в сторону погоста, – пресвятое дело.

– Дева. Пресвятая дева, – машинально поправила ее Вика. – Кто это здесь Пресвятая дева?

– Да не дева! – заорала Машка. – А дело! Ну, не пресвятое, а просто – святое! Черт! Мне еще сто раз повторить?

Вика побледнела и начала интенсивно мять ворот своей белой футболки.

– Про что это она?

– Да про могилы же! – Машка яростно застучала вилкой по тарелке. – Она говорит, что это святое дело. Почему?

Всё! Острые спицы вонзились в бедную Викину голову и начали с хрустом расковыривать череп. Она застонала и уронила в ладони лицо.

– Ладно, ладно… Ты иди, гуляй… Потом поговорим…

– Опя-ать, – с досадой протянула Машка, выходя из-за стола. – Давай, одевай полотенце! А я пошла.

Вика почти плакала. С некоторых пор мигрени все учащаются, усиливаются. Стоит увидеть эти кресты или даже просто подумать о них, как тут же наваливается эта пытка. На сутки, на двое, а то и больше. Так и загнуться недолго. Это все нервы, нервы… Ничего себе дачный сезон получается! А все остальные будто железобетонные, всем будто плевать! Вот она, тонкая, нервная натура не может спокойно ежедневно лицезреть могилы у себя под окнами. Как это японцы могут хоронить своих родственников прямо у себя во дворах? Хотя, может, если родственники, то и отношение к могилам другое, чувства другие? Но ведь и у японцев есть соседи, у всех есть соседи, которым твои родственники вовсе и никто… Ой-ой! При мигренозной башке все мысли какие-то бестолковые, клейкие и душные. Вот заело: японцы, японцы… при чем тут японцы? Что было вначале? А, да: всем плевать, одной ей, Вике Тузеевой, плохо. Еще ворона какая-то где-то рядом поселилась… Видимо, та самая, что насмерть перепугала ее тогда, в ту первую ночь… Она, сволочь, ночами каркает. «Кра» да «кра» каждые три минуты, да еще так задумчиво, будто рассуждает о чем-то. Иногда – тоскливо, будто над могилой… Тьфу, черт, опять могила! Будь они прокляты, эти могилы! «Пресвятое дело»! Дура эта баба Уля, деревенская, невежественная дура! Старая, а всех еще переживет! «Меня-то уж точно!» – с огромной слезливой жалостью к себе подумала Вика.

Субботний вечер в семье старлея Угонова был праздничным: они с женой обмывали новый красавец-диван. Двенадцать лет служившая им давно не складывающаяся, вся разломанная софа была безжалостно выброшена на помойку.

– Ой, слушай! – чуть не плакала от счастья жена, поглаживая мягкую, переливающуюся, плюшевую обивку диванища. – Наконец-то! Боже, радость-то какая! Я ведь на этого красавца давно глаз положила.

– Какой же ты умница, милый, какой же твой шеф молодец, что так вас теперь премирует! Ну вот, теперь как люди будем! И никуда не надо тебе с этой работы уходить, видишь, как теперь все замечательно!