Екатерина Шпиллер - Я Боюсь…

Исподволь Смирнов в эти часы наблюдал за ней. Стоит, сука, не шелохнется! Черные стекла устремлены то непосредственно на могилы, то на небеса, будто молится женщина за души родных покойничков. «Ага, тебе только молиться! – скрежетал зубами Олег Витальевич, щурясь на шевелящуюся у ее ног Карму. – Ты ж порождение зла! Недаром тебя зовут «Ада»…» Смирнов сам себе не нравился, сам себя пугал: что-то совсем он в последнее время стал этим… как его?… идеалистом, вот! А ведь материя первична, только она! Какой бог, какой ад? Но все эти мысли лезли в его невыспавшуюся бедную головушку помимо его воли! «Типичный недосып! – уверял он сам себя. – И соответственно – нервы. Чертова баба довела!» Глядя из окна на высокую, худую, затянутую в черное даму, он мысленно насылал на нее самые жуткие проклятия, что, в сущности, тоже сплошная мистика и идеализм.

А Валентина Павловна вставила в дверь еще один замок.

– Для нечистой силы дверей не существует, – съязвил по этому поводу Олег Витальевич. Она обиженно взглянула на него.

– Я одна тут кукую. Да, мне страшно! Зачем вы мне добавляете?

Смирнов ее понимал. Уж насколько у него стальные нервы… Были… А тут еще и Генка… У него теперь исключительно любознательные вопросы!

– Па! – вдруг начинает он за обедом, глядя в окно. – А вот в каком виде сейчас эти трупы? Они уже совсем сгнили, оскелетились? Или там мясо еще осталось?

– Ой! – Люся роняет столовую ложку и зажимает рот руками.

– Ты что, идиот? – орет Смирнов и видит недоумевающий взгляд сына: что он такого спросил?

Нет, с этим надо кончать. Люсина пропаганда, к счастью, постепенно дает плоды: все больше пайщиков согласны раскошелиться, но надо, чтобы все… А то для согласных будет не пятьсот, а несколько больше… Ну о чем можно говорить, если даже среди самых пострадавших, самых ближних к погосту, все еще есть кобенящиеся – семейка сопливых близнецов, Залётовы («Мы теперь должны на лечение сильно тратиться!»), Валентина Павловна – великая собственница («Я деньги делаю не на печатном станке! Тем более – доллары!»), да и Тузеева морщится («Не знаю, не знаю… Вот если выйдет осенью мой сборник…»).

– Тьфу! – в сердцах сплевывает Олег Витальевич. – Ну, дождетесь, она нас дожмет! Не для того затеяла, чтобы так бросить на полдороге…

И ждать пришлось недолго.

В последнюю субботу июля, дождливую и холодную, на подъездной дороге появился всем знакомый автобус. Несмотря на ненастье народ вывалил из дач.

Дверцы автобуса открылись, и Ада с черным зонтиком, в неизменном черном наряде вылезла из машины. Потом оттуда вывалились бугаи, а следом… батюшка. В рясе, с крестом на пузе, все чин чином.

«Где же кузен?» – с интересом подумал Смирнов, стоя у забора в дождевике, нервно закуривая и провожая взглядом Карму, вышагивающую рядом с хозяйкой .

Гроб опускали в могилу, поп кадил и нудил, а Валяева вдруг уронила зонт, заломила руки и с жутким отчаянием крикнув «Витенька!» громко разрыдалась.

«Кузен? – Олег Витальевич закашлялся, подавившись дымом пятой по счету сигареты. – Не может быть!»

Когда все было кончено, батюшка с рабочими погрузились в автобус, а Валяева еще стояла у третьей могилы и рыдала в платочек (зонтик картинно валялся в грязи). Глубоко вздохнув, Смирнов решительно вошел «мертвую зону», подошел к Аде, поднял зонтик и стал стряхивать с него грязь. Как он того и ждал, вокруг начала сгущаться тишина, а воздух стал обретать плотность. Смирнов подавленно заговорил:

– Я… сочувствую… Что ж это с ним?… Какое у вас лето несчастливое… Такой молодой… – он поглядел ни металлическую табличку: «Лебедев Виктор Семенович, 1972-1995. Ты был неправ, ошибку совершил, но бог тебя простит, ведь ты его любил». Ада всхлипнула, запрокинула голову, чтобы остановить поток слез из-под очков и, прерывисто дыша, ответила:

– Бедный мальчик! У него не было денег заплатить за последний курс института. Жестокое время… Его отчислили, а он не смог перенести. Удавился…

Ну и ну! Бритоголовый амбал наложил на себя руки из-за института? И тут Смирнова как током трясануло: а не пустые ли гробы опускают в землю бугаи? Господи, как все просто! Ему даже легче задышалось: конечно, что ж она, дура, что ли, так рисковать. Если дело выгорит, она при деньгах и на коне, если же ее схватят за одно место, то быстро выяснится, что ничего и не было, так, шутка неудачная, даже не мошенничество, ведь на своей же земле! Гениально! А вся эта дурь с «мертвой тишиной» – плод его воображения! Теперь это наваждение быстренько пройдет.

Олег Витальевич восхищенно посмотрел на Валяеву. Он не сомневался в правильности своего озарения.

– Молодец, Ада Борисовна! – тихонько шепнул он ей, подавая очищенный от грязи зонт. Она с изумлением взглянула на него.

– То есть?

– Ты гений! – Олег Витальевич повернулся и пошел к себе. Он никому, конечно, не скажет о своей догадке, эта чертова баба стоит того, чтобы победить все это быдло. После третьего гроба сомневающихся уже не должно остаться совсем. А он лично крестов больше смущаться не будет. Под ними-то нет ничего! Земля! Воздух!

От радости Смирнов не слышал, каким язвительно-насмешливым карканьем проводила его Карма.

Олег Витальевич не ошибся – через два дня выяснилось, что платить согласны все. Дело в том, что в ночь после третьих «похорон» увезли по «скорой» Веру, у которой-таки начались преждевременные роды. Она вопила не то от боли, не то от пережитого страха, когда три трупа пытались вытащить из нее ребенка. Ее муж Славка с перепугу чуть тоже не стал жмуриком, его едва держали ноги. Хорошо, что «скорая» забрала и его…

На утро Залетовы обнаружили, что у Ваньки опять подергивается голова. В этой семье вообще начался жуткий раздрай. Баба Уля все время подходила к утвердительно кивающему внуку и, ласково поглаживая его по плечику, приговаривала:

– Вот, теперь ты у нас божий человек! Наша радость! Свято-божий ребенок! Это даже хорошо…

– Ульяна Степановна, вы что? – со слезами орала Елена Юрьевна. – Что ж вы несете-то!?

Баба Уля испуганно прижимала сухонькие ручки к груди:

– А что? Ну, как же, как же?

Танька начинала громко ржать и тыкать брата пальчиком:

– Ой, умора! Божий святой Ванька! Божья коровка! Улетишь на небо? Принесешь нам хлеба?

Ее юмор прерывался увесистым подзатыльником от папы Сергея Федотовича, а также его же гневной тирадой по поводу бессердечной дочери. И вот уже одновременно звучат виноватые причитания бабы Ули, всхлипывания Елены Юрьевны, обиженный ор Таньки и гневный рык Сергея Федотовича. Так они теперь и жили… А меленький Ванька сидит себе и соглашается, соглашается со всеми: и с бабулей, и с родителями, и даже с сестрой… Такой бедненький, кроткий, свят, свят… Ох, прости, господи!