Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

— Я так обаятельна, — взмолилась Шахерезада, — а разве не красота спасёт мир?

Она привстала на цыпочки, и её грудь полезла из платья.

— А ты не жалоби, — мрачно выдохнула смерть, — через наше ведомство, знаешь, сколько прошло? Один, помню, цикуту пил, не морщась, пока не увидел, как от его крови замертво падают комары! А уж неприметной рыбки было пруд пруди…

И Шахерезада поняла, что поблажки не будет.

— Да ты не бойся, — успокаивала смерть, — геенна вроде твоего ресторана: также горит огонь и раздаётся скрежет зубовный…

Она смотрела в окно, где текло время, заведённое при Сотворении, как будильник.

— Я могу показать тысячу и одну Москву, — выстрелила наугад Шахерезада и попала в яблочко.

— Люди, как комары, — крови с напёрсток, а писку… — Смерть зевнула: — Впрочем, давай, показывай…

И они скользнули во тьму, путаясь в лабиринте кривых переулков.

Отгораживаясь от смерти, которая приближалась к ней полуденной тенью, Шахерезада путешествовала по Москве, рассказывая небылицы, а, когда в окнах пели будильники, умолкала. Она выдумывала историю за историей, пророчествовала и без зазрения совести лгала, ибо ложь — всего лишь несбывшееся пророчество. Продлевая свою жизнь, она проживала множество жизней, нарисованных воображением, каждую ночь отправляясь в плавание по рукаву одного из бесчисленных, созданных ею времён. И чем дольше она рассказывала, тем серее казалась ей действительность, проступающая днём. Кончилось тем, что её охватило безразличие, и она смолкла, чувствуя себя опустошённой.

Тут-то её и подкараулила смерть, порядком утомлённая её россказнями.

Султан Альрашидов. «Арабески Старого Арбата» (1991)

Они сидели в четырёх стенах, на кроватях с лупившейся краской.

— Бессмертные — смертны, смертные — бессмертны, — задрав палец, бормотал один, — смертью друг друга они живут, жизнью друг друга умирают…

— Не ешьте бобов! — раскачиваясь маятником, заклинал другой. — Не поднимай, что упало, не шагай через перекладину, не прикасайся к белому петуху, не ощипывай венки…

Он говорил всё быстрее, разгоняясь, как паровоз:

— Не ломай хлеба, не ходи по большой дороге, не вороши кочергой угли, расправляй складки на постели…

Он поднялся и показал как. А потом стал перечислять заново.

— Время — это энергия, — не обращая на него внимания, изрекал третий. — У ребёнка его много, оттого он подвижен, у старика — мало, и он сидит в углу. Время течёт в обе стороны — дети взрослеют на глазах родителей, родители стареют на глазах детей…

— Время неотделимо от пространства, — перебивал его четвёртый, — а пространство и время — от сознания… — Да-да, — торопливо гнул он, словно боясь сбиться, — у каждой вещи есть тень, у каждого события — значимость, вдоль неё и движется бытие…

Отвернувшись к стене, он стал ковырять краску:

— Вот где Цель, Бог, телеология!

Собравшиеся трясли головами, как быки.

— Я прочитал слов больше, чем встретил прохожих на улице, — заметил пятый, обводя всех слепыми глазами.

— Слова — лишь перестановки алфавита, — расхохотался шестой, почесав под рубашкой живот.

Властители дум своего времени, мыслители стали символами вечности — сидели в сумасшедшем доме, куда их поместило презрительное забвение потомков.

Арнульфо Пьой Гусарес. «От Гераклита до Борхеса: последняя четверть пустоты» (1977)

Я превращаюсь в животное. По дороге на работу каждый день стою в пробках, расталкивая других, качу тележку в супермаркете и не задаюсь вопросом: «Зачем живу?» По вечерам я смотрю телевизор, смеюсь плоским шуткам, и мне страшно заглянуть в себя. Мои знакомые живут также, по-другому нельзя, бунтарь — что дикарь. Случается, я ужинаю с ними в ресторане, мы сравниваем кухни других ресторанов и обсуждаем полюбившиеся блюда. А в отпуске я путешествую. Вернувшись, я рассказываю, каким классом летел и чем всю неделю меня кормили в отеле. И все далёкие страны слились для меня в одну.

В браке я давно, с женой у нас раздельные счета, разные постели и поделённые дети (сын ближе к ней, дочь — ко мне). Не то, чтобы мы понимали друг друга с полуслова, но разговариваем мы мало и потому находим общий язык.

Начальству я улыбаюсь, с подчинёнными вежлив. Я радуюсь прибавке к зарплате, по утрам, приходя в себя, не боюсь ошибиться дверью, а, когда мне плохо, иду к психоаналитику. Свою жизнь я знаю наперёд, как и кладбище, на котором буду лежать. Меня всё устраивает, я почти счастлив.

Отчего же мне хочется застрелиться?

Кен Рибли. «Записки самоубийцы» (2009)

Самым удивительным из моих расследований, вспоминает комиссар полиции, было дело престарелой миллионерши. Она пережила всех родственников, у неё оставался только внучатый племянник с женой, которых она ненавидела и которых на пушечный выстрел не подпускала к своим деньгам. Нанятые ею адвокаты вели с ними непрерывную войну, пока годы не стали брать своё. Её врач настоятельно рекомендовал ей домашний уход, предложив несколько сиделок, но капризную старуху они не устроили. Тогда врач напомнил ей про родственников, которые бы с радостью взяли её под опеку. И, немного поколебавшись, миллионерша неожиданно согласилась. Однако молодая чета оказалась не промах, решив не дожидаться наследства, а поторопить события. Поселившись в особняке у старухи, молодые люди стали сживать хозяйку со света. А вскоре, войдя в сговор с врачом, решили упечь её в дом для умалишённых. По контракту, пока она пребывала в клинике, они могли тратить её деньги. Старуха долго сопротивлялась, но уколы и увещевания сделали своё дело. Единственным её условием стало завещать половину имущества врачу, после чего со спокойной совестью она отправилась в клинику. Старуха пробыла там всего два месяца. За это время неожиданно погиб врач, а вскоре — и её опекуны. Не стану вдаваться в подробности того, как я раскрыл преступления, но на суде миллионерша во всём призналась. План родился у неё сразу, как только врач с подозрительной настойчивостью стал рекомендовать ей сиделку. Тогда она решила этим воспользоваться, чтобы поставить точку в затянувшейся войне с родственниками. Отписав половину своего имущества врачу, она правильно рассчитала, что те не смирятся с потерей и прикончат сообщника. Прежде чем покинуть дом, она также достала столовый прибор, которым пользовались только на торжествах, а ближайшим было её девяностолетие, и смазала тонким слоем яда. В клинику же она легла, чтобы обеспечить алиби.

Учитывая возраст, суд её помиловал.

Мигель де Угабуно. «Комиссар полиции рассказывает…» (1932)