Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

И второй ангел снял печать с законов, и стало беззаконие. И судьи спрашивали: «Как нам теперь судить?», потому что не знали. И палачи казнили без разбору, но виновные ускользали, как рыба в иле.

И третий ангел вострубил, и снял печать с уст лжепророков, и распечатал замки на тюрьмах с негодными прорицателями. И наполнилась земля ими, и каждый не знал теперь, где правда, потому что вспыхнуло множество солнц, а настоящее погасло.

И четвёртый ангел поразил пастырей, а народы, рассеявшись, метались, точно обезумевшее стадо, и каждый искал себе укрытие и не находил. Ангел же стал огромен, как буря, и его тень покрыла землю, как власяница, в которой копошились люди, бесцельные, как саранча. И были они, как пепел, ангел же, став бледен, скакал между ними и снимал их, как нагар со свечи.

Пятый обратился блудницей и сыпал на землю монеты, стучавшие по крышам, как дождь. А люди собирали их, ползая гадами на животе, и пытались есть — но они были горькими, как полынь, и пытались прятать — но они жгли ляжки. Обратился тогда ангел золотым тельцом и упал с неба, расколовшись на куски. И все подставляли руки, но ловили черепки, и множество тогда погибло.

А шестой ангел отверз слёзы, которые копились на небе, и хлынули вниз хляби, запечатав уста праведникам — и стало молчание грозным, а ложь — как водопад. И завидовали тогда тем, кто умер раньше.

И появился осёл в полнеба, одно копыто которого — обман, другое — предательство, третье — искушение, а четвертое — блуд, и восседали на нём аспиды числом шестьсот шестьдесят шесть. Их глаза, как жаровни, а язык, как меч. И оставшиеся служили им, пока они палили их огнём.

Как вдруг всё стихло, будто в книге бытия стёрлись все буквы от альфы до омеги. На небе опять высыпали тусклые, как слюда, звёзды, которые прикнопили его свернувшийся, было, свиток. Восстановился привычный порядок, но это было хуже всего. И седьмой ангел, одетый в спортивную куртку, с рёвом задрал кверху колесо мотоцикла, и, заиграв на саксофоне, расхохотался в лицо: «А старики будут мучиться радикулитом, ходить под себя и, пуская слюни, соревноваться, кто кого переживёт!»

Сталин вскочил с кровати, и тут его разбил паралич.

Герман Тотальский. «Перешагнуть через апокалипсис» (1993)

Бригада каторжников бурила в Сибири землю в поисках нефти. И вдруг наткнулась на растение с крепкими корнями. Железо вязло в клубнях этого корнеплода, так что работа приостановилась. А пока машину чинили, каторжники могли передохнуть. «Тупи нам бур!» — радостно шептались они, обращаясь к растению. Так на Руси появился «тупинамбур». Но вскоре рассерженное начальство перевело их на болотные топи. И там «тупинамбур» превратился в «топинамбур».

Раз в русскую глубинку приехал тибетский лама. Собрав народ на площади, он нахваливал свою веру, доказывая её превосходство над другими, но приверженцев не сыскал. С тех пор, когда провинциалы слышат пустые самовосхваления, они поднимают вверх палец и многозначительно вздыхают: «Рёк лама!»

Так родилась «реклама».

Афанасий Фет однажды путешествовал на поезде по Святой Земле с женой и собачкой по кличке Ы. Под утро поезд прибыл в город Христа. Фет, которому жена уже изрядно надоела, решил осмотреть его в одиночестве и, указав на спящую супругу, обратился к собачке: «Назарет. Ы, её не буди!» Но жена не спала, и Фету, чтобы избежать скандала, пришлось на ходу сочинить романс, напевая себе под нос: «На заре ты её не буди…»

Влас Говоруха-Отрок. «Этимология по-русски» (1901)

Ребёнка подчиняют стол, стул и постель, мужчину — «стол» и «постель», старика — «стол» и «стул».

Если за недостойное поведение тебя ударили по правой щеке, подставь левую. Это и справедливо, и не так болезненно.

Верный муж и честная жена, как баба-яга и кощей бессмертный, — вымышленные персонажи.

И видел я несчастье под солнцем: трудиться и не видеть плодов рук своих! И не видел я на свете больших горемык, чем газетчик и повар, творения которых исчезают на глазах!

Маркиз де Шуазель. «Турнир банальностей» (1724)

Монтерелли отличал безупречный вкус.

— Посмотрите, — достал он две одинаковые чашки, — вот эта — работа китайских мастеров эпохи династии Юань. Обратите внимание на орнамент — здесь отчётливо видно влияние тибетской школы — облака на ободке, точно следы гусиных лапок, а иероглифы около ручки спрашивают: «Научился ли ты радоваться препятствиям?» По преданию, этот вопрос нацарапал Будда на самой высокой горе Тибета. А вот эта, — Монтерелли безразлично покрутил в руках вторую чашку, — подделка. Видите, как старательно скопирован рисунок, но опытный глаз сразу различит небрежность в деталях, которая выдает массовое производство. Штамп — всегда штамп, ему никогда не приблизиться к оригиналу… Вы согласны?

Я убеждённо кивнул.

Монтерелли разлил чай и предложил выбрать любую из чашек.

— Приятно встретить такого редкого ценителя, — обворожительно улыбнулся он. — Когда она опустеет, вы можете забрать её с собой.

Покраснев, я выбрал подделку.

Мы ещё немного поговорили об искусстве, а, когда стали прощаться, я сунул чашку в карман.

— Забирайте обе, — вдруг предложил Монтерелли. И рассеивая моё смущение, похлопал по плечу: — Мне дали их вчера на китайском рынке в придачу к чайнику — совершенно бесплатно.

— А как же иероглифы? — обернулся я на пороге.

Монтерелли поморщился:

— Это слова из современной песенки, что-то вроде: «Люби меня — снимай трусы!»

Дино Фальцони. «Перспективы культуры» (2005)

Действие происходит в Малороссии семнадцатого века, где женщина разделяет с вдовцом скуку захолустья. Женщина — полька, мужчина — козак. «Всё моё сокровище — благодушие, танцы, волокитство, — доносит аромат эпохи их современник. — Съедутся ко мне гости — смех, шутки, принесут нам из погреба венгерского, сядем мы у камина, заиграют нам в дуды; на столе домашняя дичина, свежая рыбка — вот наше утешение, вот венец наш, и плевать мы готовы на королей!» У козака уже серебрились виски, и остаток дней он надеялся провести на покое. Но за женщиной стал ухаживать сосед. Шляхтич был молод, и ему стал тесен собственный хутор. Когда козак отбивал татарский набег, он с ватагой сжёг его усадьбу. Женщина была похищена, сын козака умер от побоев.

Шляхтича звали Чаплинский, козака — Хмельницкий.

Обольщением или силой Чаплинский склонил женщину к венцу. Хмельницкий вызвал его на поединок. Трое слуг шляхтича притаились в засаде. Но кованый панцирь выручил козака, и он разогнал всех четверых. «Маю шаблю в руцi: ще козацька не умерла мати!» — слова, которые вкладывают в его уста.