Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

— Есть книги для медленного чтения, а есть для быстрого, — учил он. — Прочитать «медленную» книгу быстро, всё равно что «быструю» медленно. Угол зрения тогда смещается, а из окна поезда собака кажется волком…

— Ясное дело! — перебивали его. — И букашка вырастает в слона, если пялиться часами.

Однако для библиотекаря это был глас в пустыне.

— Есть книги для жаждущих слова, а есть для тех, кто устал читать… — продолжал он. — Жизнь — это прогулка между книгами — от шкафов для любопытных до полки для тех, кому опротивели буквы.

Вняв губернаторским мольбам, библиотекарь стиснул зубы и, пересчитывая ступени вздохами, поднялся к начальству. «Дайте ему “Идиота”! — запрыгали там солнечными зайчиками. — Пускай читает!» Но губернатор тянулся к «Преступлению и наказанию», как сквозняк к спине. Он стал вспоминать обрывки разговоров, в которых мелькали герои романа, газетные похвалы, в которых было много правды, но истины — ни на грош, отзывы, которые читал в глазах курсисток, стал вспоминать Петербург и встречу с автором, которому едва подал руку. И постепенно сюжет романа восстановился. Тогда губернатор потребовал чернил и, скорчившись в углу, стал его записывать. В этот час вся тюрьма делалась тиха и задумчива, а стены раздвигались навстречу вдохновению. Поначалу выходило плохо, слова прыгали на языке, как блохи, и путались, как «угорь» и «уголь». Перо валилось из рук, губернатор падал от напряжения, но времени было, как ваты, и оно сохраняло ему равновесие. И постепенно дело наладилось. Теперь он цеплялся за клочок неба, удачную строку и подбирал метафоры с той же легкостью, как тараканов на полу. Роман пух на глазах, совпадая до буквы с оригиналом. Со стороны могло показаться, что он переписан, но губернатор и в глаза не видел подлинника.

«Что это?» — изумился библиотекарь, и его очки соскочили на нос, а брови повисли, как кавычки. Он заметался кукушкой в сломанных часах. Но потом успокоился, решив, что губернаторской рукой водило время, наполняя старые меха молодым вином. «Мы все пишем небесный диктант, — глубокомысленно изрёк он, — мы лишь повторяем невидимые страницы».

А губернатор, написав «Преступление и наказание», совершенно преобразился, и, увидев это, суд его освободил. В камере, где свершилось раскаянье, осталось нацарапанное на стене двустишие: «Над колодцем мы кружим, как птицы, но не можем из колодца напиться…»

Искусство — великая сила! Хотите знать, чем кончил губернатор? Однажды сосчитал глотками бутылку коньяка, разбил о мостовую и распустившейся «розочкой» вскрыл себе вены.

Александра Загоруйко. «Небылице — век пылиться!» (1913)

В трактире «Местечко», под Львовом, спорят Моисей Шульман и Соломон из Жмеринки.

— Не всё, что говорится, можно написать, — заявляет неграмотный Соломон из Жмеринки.

Моисей Шульман громко смеется:

— А для чего же, по-твоему, буквы?

— Слово «Бог» написать нельзя, — краснея, настаивает Соломон, полагая, что за внушительностью скроет невежество.

Но Моисей Шульман смеётся ещё громче. Его поддерживают присутствующие.

— Раби говорил, «Бога» написать нельзя! — дёргая пейсы, гнёт своё уже взбешённый Соломон. — Ставлю всем по стаканчику, если тебе это удастся!

В это время за дверь незаметно выскальзывает Бруно Цвик, местный пройдоха. Моисей Шульман понимает, что отступать некуда, и, немного поломавшись, отвечает:

— Идёт.

Спорщики хлопают по рукам, и гурьба из «Местечка» выходит на улицу. Там, ковыряя сухую землю, Моисей остриём ножа чертит какие-то каракули. Увидев их, проходящий мимо Бруно Цвик замедляет шаг и бросается перед ними на колени, распевая: «Шма, Израэль!»

Так и петух не успел прокричать, как «Местечко» уже распивало за счёт Соломона из Жмеринки.

Михаэль Рубинчик. «Мимо синагоги» (1856)

— Отчего рождаешься среди ангелов, а умираешь среди демонов? — спросили раз сидевшего на крыльце монаха-расстригу.

Спустившись во двор, он сказал:

— Время всех прогонит грязной метлой: жил — скакал, прожил — будто сплюнул! Но Суда над нами не будет! Загробная жизнь продлит земную: кто жил, как в раю, попадёт в рай, кто, как в аду, — в ад.

Поэтому блаженны алчные, ибо возлюбили они деньги больше себя!

Счастливы лицемеры, ибо нашли спасение во лжи!

Благословенны несведущие: они искали козла отпущения, пока за спиной у них точили ножи!

Пусть утешатся властители, ибо небесный мир принадлежит им: первые в нём останутся первыми, а последние — последними!

Пусть обретут венки искусители, когда взойдут на амвон пастырей!

Пусть насытятся прозорливые неверием, а у верующих да не отнимется слепая вера их!

Живите по этим заповедям, пока однажды не скажете: «Теперь я устал, и дни мои, как разбитое корыто…»

Дорофей Ветц. «Наставления в истинной вере» (1627)

Одна любящая чета не могла приложить ума, как выбиться из нужды.

— Всё, что у нас есть — то любовь, — обнимал жену муж.

— Это больше, чем всё! — целовала она его.

И вот однажды в шумной компании муж неосторожно похвалился верностью жены. «А я в честность женщин не верю! — стукнул по столу сидящий напротив богач. — Спорим, я соблазню её?» Отступать было некуда, и захмелевший муж принял пари.

Богач не прикидывался Казановой, отставив ухаживания, он напрямую предложил женщине миллион за ночь. И искушение оказалось слишком велико. «Я делаю это ради мужа, — думала она, идя на свидание. — Всего одна ночь…»

Наутро, вся дрожа, она принесла деньги мужу. А уже вечером он вернул миллион богачу — такой была ставка в их споре.

Свен Юнберг. «Богатые никогда не рискуют» (1881)

— Товарищ по несчастью — не товарищ по счастью, — ухмыльнулся с порога Яков Колдырь, доставая бутылку. — Зато вина без друга, как друг без вина.

Выдернув пробку зубами, он сделал большой глоток.

— Разделишь? — протянул вперёд горлышко. — Чай, не нары…

Я вспомнил, что Яков был раньше таким брезгливым, что, облизав ложку, больше не брал её в рот, и таким чувствительным, что в компаниях пьянел с двух капель.

— С возвращением, Яков, — пригубил я. — Только намёка не понял.

Приподняв за козырёк картуз, он почесал затылок.

— Не крути башкой, думаешь — крутой? Дельце-то вместе провернули, а дорожки разошлись: твоя — в гору, моя — сам знаешь куда.

Будто невзначай, он вынул пистолет.

— Такая судьба, — вздохнул я, отступая в дом. — Ей всё равно, кого поднять, кого опустить…

Он спустил предохранитель:

— Ах, так, значит: «Пиши мне по адресу — Россия большая, моя хата с краю?»

Дуло нацелилось мне в грудь.