Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

— Да нет же, Яков, просто мы могли поменяться местами, для судьбы мы с тобой, как переводные картинки.

— Судьба, может, и слепа, — оскалился Яков, — только начальники на перекличке меня с Семёном Рыжекотом не путали!

— А могли бы, — философски заметил я. — И тогда бы зеркало повернулось.

— Это как?

— Товарищ по несчастью — не товарищ по счастью, — ухмыльнулся бы с порога Семён Рыжекот, доставая бутылку. — Зато вина без друга, как друг без вина.

Выдернув пробку зубами, он сделал большой глоток.

— Разделишь? — протянул вперёд горлышко. — Чай, не нары…

Он помнил, что раньше я был таким брезгливым, что, облизав ложку, больше не брал её в рот, и таким чувствительным, что в компаниях пьянел с двух капель.

— С возвращением, Семён, — пригубил я. — Только намёка не понял.

Приподняв за козырек картуз, он почесал затылок.

— Не крути башкой, думаешь, крутой? Дельце-то вместе провернули, а дорожки разошлись: твоя — в гору, моя — сам знаешь куда.

Будто невзначай, он вынул пистолет.

— Такая судьба, — вздохнул я, отступая в дом. — Ей всё равно, кого поднять, кого опустить.

Он спустил предохранитель.

— Ах, так, значит: «Пиши мне по адресу: Россия большая, моя хата с краю?»

Дуло нацелилось мне в грудь.

— Да нет же, Семён, просто мы могли поменяться местами, для судьбы мы с тобой, как переводные картинки.

— Судьба, может, и слепа, — оскалился Семён, — только начальники на перекличке меня с Яковым Колдырем не путали!

— А могли бы…

— Не могли! — взвизгнул Яков, сузив зрачки. — Нас двое, а сейчас один умрёт!

— Нас двое, — эхом откликнулся я, — а один умрёт…

Раздался выстрел, на полу запятнела кровь.

Но мы так и не поняли, кто кого убил.

Братья Лужацкие. «Сказки преступного мира» (1992)

Результат эксперимента совпал с предсказанным, и физик занёс его в журнал. На другой день он решил повторить опыт. Но ассистент, имевший на него зуб, подменил материалы. Физик был настолько обескуражен вновь полученным, что тотчас покинул лабораторию, поручив журнал ассистенту. И тот внёс новый результат. На следующий день ассистент вернул исходные компоненты — и физиком снова был записан прежний результат. А потом ассистент опять всё подменил, а у физика опять не хватило мужества вести журнал. Так повторялось до тех пор, пока физик не потерял сон и, уставившись в журнал, не стал водить пальцем по строкам, сличая почерк и густоту чернил. В сумасшедшем доме он и по сей день твердит, что открыл главный закон Вселенной: «Истина принадлежит не тому, кто её находит, а тому, кто записывает!»

Лео Блюменштейн. «Относительность абсолютного» (1889)

— Государство, отечество, долг, — разливал он чай, — дорогой мой, это фикция. Чтобы верить в них, надо быть стоиком, наивным и неискушённым. Вот ты добровольно идёшь на войну, не закончив университет. (На мне была армейская форма). Разделяешь патриотическую идею? Но все мысли о светлом будущем, Боге, женщинах или модном галстуке одинаково ничтожны, потому что это всего лишь мысли. А сумма мыслей слагает «я». Страх толкает отделять себя от них — мыслящего от мыслимого: страх постоянного изменения и желание обрести островок в бурлящем океане бытия. Мы стремимся замкнуться в скорлупе нашего мелочного «я», мы ищем спасения, защиты…

— Я помню ваш курс, — вставил я. Но его было не остановить.

— «Я» проявляется лишь в отношении. Иллюзорному, ему всё время нужно доказывать своё существование, отделять, вычленять себя из мира, оно фиктивный, ненадёжный залог постоянства, создание беспокойного ума, вынужденного его поддерживать.

Я уже пожалел, что зашёл проститься.

— Нас формируют вызовы, без которых исчезает «я», без которых мы — пустота. И ум создаёт конфликты, чтобы подтвердить фантом личностного существования. Говорят: «Нет человека — нет проблемы!» Но нет проблемы — нет и человека! Она наш истинный Создатель. Если нет проблемы, её надо выдумать.

Я невольно кивнул, вспомнив, как восторгался его красноречием.

— Вот ты, мой дорогой, отправляешься за тридевять земель, чтобы проверить себя, стать мужчиной или погибнуть. Ты ищешь себя там, где тебя пока нет, а можешь найти здесь, не сходя с этого стула, ибо истина не вне, но внутри. Надо только глубоко сосредоточиться, чтобы освободиться от миража «я» и увидеть чистое существование, растворённое в беспредельной пустоте.

Его глаза блестели, очки сползли на нос.

— Без конфликта мы — ничто. Но где прошлые страсти? Переживания? Они как потраченные деньги. И мы ищем новых! Эта бесконечная гонка — бегство от себя. Пора, заглянув внутрь, как в зеркале, увидеть свою сокровенную природу, подлинную, единую для всех реальность.

Его аргументы были убедительны. Прихлебнув чай, я вспомнил, как он учил, что наши прогнозы — всего лишь проекция опыта, а, стало быть, не могут являться безусловной истиной, что жизнь — рулетка, в которой мы считаем, сколько выпало красных и чёрных шаров, но эта история никак не помогает угадать выпадение нового. Но во мне вдруг вспыхнула неутолимая жажда бытия. «Жить! — кричало всё во мне. — Любить, ненавидеть, завидовать, сострадать, печалиться, быть щедрым, скупым, испытывать жалость, злобу, гнев, обиду, меланхолию, радость и разочарование! Убивать и быть убитым!»

— Честь имею, — поднявшись, по-военному козырнул я. — В полк опоздаю.

Бенедикт Грис. «Или-или» (1914)

— Когда становятся классиками? — спросил дон Аугусто, равнодушно скользнув взглядом по стеллажам моей библиотеки. — И сам ответил: — Когда писатель умирает. Тогда его либо забывают, либо превозносят… — Он тронул лоб, разглаживая морщины. — Один мой знакомый критик, человек желчный и неуживчивый, на чём свет поносил современных литераторов. Но старых мастеров не трогал. «De mortuis aut bene, aut nihil! [3] О мёртвых либо хорошо, либо ничего! (лат.) » — разводил он руками. И я до сих пор не знаю, имел он ввиду авторов или умершие произведения…

— Но позвольте, дон Аугусто, — протестующе начал я, — культура — это наследие прошлого…

— Ах, оставьте, — устало отмахнулся он. — Всё определяет настоящее, а книги особенно в ходу, когда кончается туалетная бумага.

Аурелиано Пирелли. «Искусство без искусства» (1956)

Один преступник получил от людей пожизненное заключение, а от Бога — бессмертие. Он пережил своих судей, надзирателей и тюремщиков, которые передавали его вместе с должностью и рассохшимся креслом. Вначале он злорадствовал, глядя из окна на похороны палачей, грозил им кулаком и сулил преисподнюю. Но потом понял, что сам уже давно находится в ней, ибо бессмертие без свободы — ад…