Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

Долго терпел Какин, но однажды не выдержал:

«Ах ты, белокурая бестия, всю жизнь отравил!»

И убил Лавеля.

Но тот и в гроб сошёл, как жил, — с руками по швам. Так что, когда спросили у Какина: «Куда делся Лавель?», он с чистой совестью ответил: «Не я ему руки складывал!»

И суд его оправдал.

Еремей Брыль. «С какой стороны посмотреть» (1922)

Переехав в Петербург, я поселилась в доме-колодце с окнами во двор и сразу занялась привычным бизнесом. Соседи меня уважали, правда, из-за возраста я начала менять пол: у меня выросли усы, а нос обтекали глубокие морщины, так что порой меня не узнавала родная сестра.

Познакомил нас один пьянчужка, которому некуда было идти, и он, как собачонка, тёрся в парадной, вымаливая на кабак. Но его имя вылетело у меня из головы. Жил он где-то рядом, поражая бледностью, при встрече сверлил глазами, так что мне делалось не по себе. Напрасно я потом тужилась, вспоминая его фамилию, его тяжёлый взгляд забил её, как сваю, в темноту.

Он был беден. Я давала ему деньги, но он их из гордости не взял.

— Изучали ли вы математику? — зашла я с другого конца.

— Разумеется, — ответил он.

Тогда я предложила ему за вознаграждение вычислять для меня сложные проценты.

Он отказался.

В моём офисе постоянно толпились клиенты.

— Алёна, Алёна, — во сне звала меня мать, — ты помогаешь людям?

— Да, мама, — убеждённо отзывалась я.

И только его взгляд, полный ненависти, не давал мне покоя.

«С возрастом образумится, — говорил мне про него познакомивший нас пьянчужка. — Все мы были студентами».

Раз я увидела его с детективом подмышкой.

— Так писать — преступление, — отозвалась я о книге, — а читать — наказание.

— Это с вами жить — наказание! — вспыхнул он.

И мы поспорили.

А на другой день он принёс свёрток.

— Что это? — удивилась я, разворачивая накрученное тряпьё.

— Та самая книга… — отступил он в тень.

Потом расстегнул пальто и, достав топор, ударил меня по темени. И в это мгновенье я вспомнила его фамилию. Раскольников.

Милослав Драгич. «Персонажи, читающие авторов» (1990)

— Вы опять брали мои тапочки!

— Да как вы смеете! Вчера перепутали зубные щётки — теперь мстите?

— Клеветник! Я буду жаловаться!

— Нет, это я попрошу, чтобы вас перевели!

— Ой, напугали! Да сколько угодно, лжец.

— Молчите, ничтожество!

В палате для неизлечимых им оставалось жить меньше месяца.

Порфирий Крымов. «Литература для покойников» (1909)

Без него она сходила с ума. «Задыхаюсь от тоски!» — запечатывала она письмо слезами, точно сургучом. Ответ приходил странный: «Ты предпочитаешь сон в одиночестве или одиночество во сне?»

И тогда она понимала, что спит.

— Пусто без тебя, — проснувшись, глухо шептала она по телефону.

— Не с кем поругаться? — слышался его слабый смех.

— С кем поругаться — всегда есть, помириться не с кем.

Его голос искажало расстояние, а образ тонул в памяти. Она видела родинку на его щеке, видела руки, жадно ласкавшие её, но видела их будто в осколках зеркала, не в силах разобрать, кому они принадлежат.

— Ты моя, моя! — ненасытно повторял он.

— Твоя, — эхом откликалась она.

И не понимала, что мешает им быть вместе.

Она поселилась в его «мобильном», который он, как женщина ребёнка, носил под сердцем — во внутреннем кармане пиджака.

— Пусто без тебя, — жаловался он.

— Поругаться не с кем? — смеялись на другом конце.

— С кем поругаться — всегда есть, не с кем помириться.

Старясь уловить её настроение, он жадно вслушивался в голос, искажённый расстоянием, но не мог представить её лица. Только иногда ему вспоминались её губы, и тогда он вдруг видел всю её, словно озарённую молнией. Но запечатлеть в памяти не успевал. В смятении он шёл в город, бродил по ночным безлюдным улицам, разглядывая свою тень, двоившуюся жёлтым светом фонарей, и, как на иголки, всюду натыкался на её отсутствие.

Часы разлуки казались ей бесконечными. «Заставляют быть с чужими», — кусала она губы. И злилась оттого, что не может противиться судьбе.

Ночи тянулись долгими вёрстами, а дни пролетали стайкой грязных голубей.

«Запихали, будто шапку в рукав», — думал он, и его охватывало бешенство. Он готов был сорваться за ней хоть на край света, приходя на вокзал, покупал билеты сразу во все города.

Но его никуда не звали.

Дни мешались с ночами, весна с осенью, а зимой она всё чаще видела на снегу птичьи следы, расходящиеся в разные стороны.

«Близость мимолётна, разлука бесконечна», — читала она их причудливые письмена.

И чувствовала себя героиней чужого сна.

Ночами она приходила во сне. Но и тогда он лишь смутно различал её черты. «Без тебя я — музейный экспонат», — шевелил он непослушными губами. А проснувшись, думал, что быть в разлуке, значит видеть сны-половинки, это значит блуждать впотьмах, как слепой, пробираясь на ощупь, то и дело натыкаясь на невидимую стену.

В другом сне они занимались любовью. Она сидела на нём верхом, повернувшись спиной, скакала, как всадница, постепенно исчезая. И тут он заметил рядом обнажённую девочку, которая протягивала к нему руки. Смущаясь, он притянул её и, обняв, понял, что это она, сошедшая со своих детских фотографий…

Она не знала ни его возраста, ни имени. «Мы как душа и тело, — думала она, — когда нас разлучили, мы умерли». Раз во сне они занимались любовью, она сидела на коленях, повернувшись к нему спиной, чувствуя, что на его лице, как в зеркале, повторялась её улыбка. И тут заметила перед собой мальчика, совершенно голого. Она взяла его за руку, и, разглядев на щеке родинку, поняла, что этот ребёнок — он…

Однажды ему почудилось, будто он находится в её квартире, и она ищет его, широко раскинув руки, как в игре в «прятки». Его сердце бешено колотилось, он вышел на середину комнаты, стал кричать, беззвучно шевеля губами, пока не понял, что остаётся для неё незримым.

И тут очнулся в своей постели, показавшейся ему чужой.

Иногда, выйдя из ванной, она чувствовала, что он рядом, в её квартире. Тогда, раскинув руки, она искала его повсюду, будто с завязанными глазами водила в «прятки», открывая двери и распахивая шторы, за которыми зияло пустое окно. Ей хотелось шагнуть в ночное небо, как птица, кружить над городом в безумной надежде увидеть его.

Но вместо этого она опускалась на одинокую постель.

И тогда квартира казалась ей чужой.

Случалось, от неё приходили листы белой, без единого слова, бумаги — письма без обратного адреса. Он долго вчитывался в их начертанные симпатическими чернилами буквы, водя пальцем по невидимым строкам, а потом выбегал на улицу, останавливая прохожих, спрашивал о ней. Но те с каменными лицами проходили мимо. А он, чтобы нарушить их заговор молчания, задирал голову к небу и кричал так, что в ушах лопались перепонки.