Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

— Мне бы Мирона… — уже безнадёжно спросил он.

— Муж в офисе — хлопнула она дверцей.

Пока трамвай вёз обратно, Мирон обзвонил друзей. Его не узнали. Тогда он удалил все номера. В Москве он был теперь, как Робинзон на своём острове. И у него не было даже Пятницы. Вернувшись, Мирон долго сидел, обхватив голову руками, потом взял лист бумаги, расчертил на клетки и, как это делал в прежней жизни, заполнил их неотложными делами, распределяя по степени важности. На первом месте оказалась «Работа». Всю следующую неделю он обходил бывших деловых партнёров, предлагая те же выгодные проекты, которыми занимался раньше.

Его выставляли за дверь.

«Ничего, с моей-то квалификацией…» — храбрился он вечерами.

И, заводя будильник, падал на визжавшую ржавыми пружинами кровать.

По утрам он находил в ящике стола небольшую сумму, так что голодная смерть ему не грозила. Но упрямо искал работу. Купив газету вакансий, обходил место за местом, заполняя бесчисленные анкеты, оставляя резюме, но всюду разводили руками: «Возраст…» Молоденькие секретарши выпроваживали его с той обворожительной, холодной улыбкой, с какой выставляла нежеланных посетителей его собственная. Но Мирон не сдавался. Выбритый до синевы, он ходил и ходил. Неделя за неделей. Давал он и объявление, предлагая открыть совместный бизнес. Никто не откликнулся. И постепенно он стал ненавидеть мир, где трясутся за кресло, без которого превращаются в ничто. Его квартирка оказалась дворницкой, и, чтобы не выгнали, приходилось подметать двор. Поначалу Мирон впрягся в эту работу, но она не отвлекала от мыслей. Приглядываясь к прохожим, Мирон видел, что они тянут лямку, вцепившись в привычную жизнь, выпав из которой сходят с ума. «Как всё зыбко, — бормотал он, ширкая метлой, — как случайно…» Раньше его график был забит, а неделя пролетала, как один понедельник. А теперь будни не отличались от праздников, и он целыми днями не знал, куда себя деть. Чтобы уйти от щемящей пустоты, пробовал читать. Но книги, от которых давно отвык, казались скучными и быстро утомляли.

Был серый, унылый день, кропил дождь. Растянувшись на кровати, Мирон вспоминал, как в детстве боялся смерти, о которой в последние годы не задумался ни разу. Он гнал эту мысль, вытесняя чередой повседневных забот. По воскресеньям он ходил в церковь, сжимая свечу, молился, исповедовался, каялся, но всё — механически.

— Ты верил детским сказкам, — рассмеялось пятно на обоях, — а попал во взрослую!

Мирон узнал Демида Пустобега.

— Надеюсь, ты понял, почему «деньги» существуют во множественном числе, а «горе» — в единственном?

Мирон кивнул.

— Вот-вот, каждый за своё цепляется, тяжело прожить и не рехнуться…

А перед Мироном проплыли бывшие знакомые, с холёными лицами и потухшим взглядом. «Подтухшим! — оскалился Демид. — Чтобы узнать себе цену, не нужно карабкаться на Эверест, достаточно отключить «мобильный», отрезав себя от прошлого…

И Мирон понял, что раньше у него было всё, но своего — ничего. А теперь обнажилась его душа, а там — пустота, в которую он страшился заглянуть.

«Ну что, Мирон, понял теперь, чего ты стóишь?»

Мирон задрожал и с головой накрылся одеялом.

Шло время, Мирона по-прежнему душила тоска, от которой он забывался теперь за бутылкой. Он опустился, оброс щетиной и пил с окрестными бомжами. Мучаясь похмельем, он чувствовал себя на тысячу лет и относился к жизни, как к громоздкому чемодану, нести который тяжело, а бросить жалко.

— И главное, ничего не изменить, — каждый вечер долбил Демид. — Кто как жил, так и помирать будет…

Он издевательски кривился.

— А знаешь, какая у тебя будет эпитафия?

И выждав, хохотал:

«Ай, да Мирон, подвинься хоть здесь на микрон!»

Светила луна, и её отражение в лужах дробилось под каплями дождя. Мирон лежал с открытыми глазами и думал, что провёл жизнь, как заводная кукла. «А теперь завод кончился», — прошептал он и истерично расплакался. В шею ему упиралось что-то твёрдое. Под подушкой Мирон нащупал пистолет. Решительно, как делал всё в жизни, прислонил его к виску и, зажмурившись, спустил курок. Раздался сухой щелчок. Мирон распахнул ресницы — он стоял у церковной ограды, протягивая нищему мятую купюру.

Воскресенье кончилось — начиналась трудовая неделя.

Джафар Афаров. «Сказки для офисных работников» (2009)

Одно время у Трибунского в Одессе было столько подражателей, что начинающим поэтам давали советы, как стать вторым Трибунским. Или как им не стать. Удивительно легко его стихи находили дорогу и к сердцу юной девушки, и её бабушки, покоряли и утончённого художника, и портового грузчика. Без преувеличения, половина города были его поклонниками, другая — поклонницами. И вот меня, молодого сотрудника «Литературной Одессы», отправили брать у него интервью! «Баловень судьбы», — перечитывал я ночью строки, за которыми вставал образ Печорина и Чайльда Гарольда. А утром, разыскав нужный дом на Молдаванке, долго топтался перед массивной, дубовой дверью. «Из газеты, — торопливо пробормотал я вышедшей в грязном халате женщине, по-видимому, домработнице. — Можно видеть Трибунского?» «Трибунка?» — хихикнула она. И проводила на пропахшую рыбой коммунальную кухню, где костлявый, бойкий старичок в цветастых трусах чесал языком с красномордыми толстухами-соседками.

Аркадий Южный. «По ту сторону поэзии» (1926)

Я стою в церкви, где отпевают моего приятеля. Он был большим ребёнком: добрым, капризным, невыносимым в быту. Не выдержало сердце. Ещё бы — ни кола, ни двора, в последние годы мыкался по чужим углам. «Безумно жалко!» — всхлипывают рядом в платок. Плачут женщины, даже у священника слёзы, когда он читает молитвы, его голос срывается. Как часто мы были жестоки, равнодушны! А теперь его не вернуть! Господи, неужели я больше не увижу его кротких, с прищуром глаз! Казалось, ещё вчера он приходил в нашу маленькую квартиру, принося запах улицы, громко смеясь, пока жена на кухне готовила чай. И меня не покидает ощущение нереальности. А вдруг он сейчас воскреснет, встанет из гроба и превратит собственные поминки в шумную пирушку? А вдруг, хлопнув по плечу, потом придёт ко мне жить? Ведь идти ему больше некуда. Я представил, как он разбрасывает мои вещи, внося смуту в привычный распорядок… Нет, это совершенно невозможно, совершенно!

Бог умер, похоронив с собой любовь к ближнему, осталось одно лицемерие.

Владимир Мурыгин. «Наблюдения над собой» (2008)

В токийской многоэтажке живут две семьи. У четы на седьмом этаже трое детей — старшая девочка и мальчики-близнецы, супруги на шестом растят дочь. Обе пары приблизительно одного возраста. Однажды на седьмом этаже жена жарила рыбу и вдруг обнаружила, что кончилась соль. Это имело важные последствия. Она спустилась за солью к соседям, муж в это время там был один, и в результате рыба сгорела, а она забеременела. Когда дело вскрылось, женщина заявила, что не может жить без своего любовника, и переехала в его квартиру. Своего мужа она не спрашивала, а любовник не возражал. Однако возмутилась жена любовника. «Убирайся! — закричала она изменившему ей мужу. — И забирай дочь, я теперь её видеть не могу!» Любовники переехали на окраину, и, пока оформлялись разводы, женщина родила. Таким образом, дети перераспределились: теперь на седьмом этаже мужчина один воспитывал троих, а этажом ниже женщина коротала дни в одиночестве. Как-то она предложила соседу жениться на ней.