Зорин - Исповедь на тему времени

Наконец, комбинируя версии, можно предложить ещё одну. Если жизнь — сон, а смерть — лишь пробужденье, то, быть может, там, за напрасно пугающей чертой, и наступит повторенье. Быть может, там вновь распустится поблекшая при жизни красота. «Когда ты рождаешься, мир, как подсолнух, поворачивается к тебе стороной чувственной, когда умираешь — костенеющей, где царит боль утрат и пропаж, — перефразирует герой Лао-цзы. — Утраты не закаляют, но — заставляют каменеть» [13] Слова из «Дао дэ цзина»: «Так ребёнок по рождению немощен и слаб, но ему предстоит жизнь, а крепкий старик обречён на смерть». .

Бедняга Лостман, обречённый метаться, как кошка по крыше затопленного дома! Неужели тебе суждена отрешённость восточных учений? Неужели тебе не проклюнуть своей сжимающейся скорлупы?

Перечисленные варианты лежат передо мной. Но я не знаю, какой предпочесть. Выбор обрекает на создание законченного Лостмана.

А это означает его утрату.

Он появился на свет в Исландии, до которой ещё не дошла благая весть. Был он сыном Грима Лысого, внуком Квельдульва-оборотня, генеалогические корни которого уходили в мифы. Его родиной был хутор на берегу ветреного и пустынного Боргарфьорда, который кривым клинком врезался в сушу. От гор до моря здесь тянулись болота, зимы истребляли слабых, а летом буйствовала лихорадка. И здесь, на краю земли, бежавший от норвежского конунга Скаллагрим основал род, который назвали «люди с Болот».

Эгиль, его второй ребёнок, родился некрасивым и огромным, как тролль. Он был черноволос и костист и рано, как отец, облысел. Семи лет он за игрой убил сверстника, и матери заклинали сыновей во всём уступать задире. Как-то отец ударил его приятеля. На вечернем пиру Эгиль с неожиданным коварством нанёс смертельную рану мажордому, сидевшему по правую руку от Скалла-грима. Ползимы отец и сын не разговаривали, лишь йоль примирил их. Эгиль рос, как репей на обочине, в недетских забавах минуло его одинокое детство, в котором ласки было — как солнца в полярную ночь.

А потом пришла юность, весна жизни.

Сотня копий, ломающих кольчуги, сотня мечей, протыкающих щиты, сотня глоток, орущих победные висы, — это викинги, и один из них молодой Эгиль. В дальних странах, под зыбкой чужой луной вместе со шрамами они добывали славу. Однажды в Курляндии их захватили в плен. Бросили на ночь в холодное подземелье. Убивать ночью недостойно благородных воинов. Но их не убили не потому. А чтобы с утренними лучами насладиться мучительной казнью. Прикованный к столбу, Эгиль до тех пор его раскачивал, пока не выдернул из земли. А когда он перегрыз верёвки и освободил товарищей, участь куров стала печальной.

В другой стычке, расправившись с теми, кто держал оружие, Эгиль воскликнул (и нам не постичь его кодекса чести): «Пойдём в усадьбу и, как подобает воинам, убьём всех, кто попадётся, и захватим всё, что сможем захватить». И они порубили всех, кто прятался, а что не смогли унести, сожгли, кидая смоляные факелы, приплясывая под треск бушевавшего пламени. То было время, когда Альвир Детолюб получил своё прозвище за то, что запретил людям подбрасывать детей в воздух и ловить на копья, как было принято у викингов. И как судить тех, чьим единственным страхом был страх потерять лицо, единственным увеселением — брага, и для кого битва была развлечением похмельных?

Далее путь Эгиля пролёг через Британию. Вместе с братом Торольвом он громил там беспокойные полчища скоттов. Поначалу свирепствовал Торольв. Но когда из леса метнули несколько копий, прозванных за их неимоверную толщину «кол в броне», он не сумел увернуться. Тогда валькирии удесятерили силы Эгиля, и его мечи разили врагов, пока бой не превратился в бойню.

Эгилю-воину не уступал в заносчивости Эгиль-скальд, и врагов они наживали наперегонки. И среди них — Эйрик Кровавая Секира, устлавший трупами дорогу к трону, с женой Гуннхильдой, обучавшейся ведовству у лопарей Финнмарка. Эгиль на поединке убил их сына. Эйрик отлучил его от права, Гуннхильда накликала на него злых духов. Впрочем, Эгиль и сам умел лечить боль, вырезая священные руны, и, творя на них заклинания, прорицать. Как-то, оказавшись при норвежском дворе, он сочинил Эйрику хвалебную песнь. Издеваясь над капризами вдохновенья, он сложил её в одну ночь пьяного угара. Она называлась «Выкуп за голову», и наградой ему была жизнь.

Вдохновение приходило к Эгилю и неожиданно. Короткий Атли, Атли-хвастун, не уступал ему в искусстве брани. После того как у копий надломились ясеневые древки, после рубки на зазубрившихся мечах, Эгиль ударом кулака свалил противника и впился ему в горло. Успокоился он, только когда перегрыз его. А после, выпрямившись, алыми от крови губами провыл:

Поэтические иносказания: «морской конь» — корабль, «змея ран» — меч, а битва — «гром железный», — вкраплены в незатейливый слог саги. Они напоминают о герое, который победил ни в одном состязании скальдов.

Однажды Льот Бледный, одинокий волк своего заснеженного острова, сразивший уже многих, посватался к дочери приятеля Эгиля. Жених не был по нраву, но приятель не смел отказать. И драться с Льотом вызвался Эгиль. Они сошлись на заре медвяного цвета, когда выпала роса и смолкли птицы. Вокруг ставили на бешеного Льота, который кусал в нетерпении щит. Он казался хищником, увидевшим добычу. А когда острый, как скалы Исландии, меч отсёк ему ногу, долго хрипел, прежде чем отправился в чертоги Фреи.

Сага повествует и о том, как Эгиль схватился сразу с восемью, отчаянными и храбрыми. «Что говорить об этом бое, — меланхолично продолжает она, — кроме того, что он убил всех восьмерых».

Свояченица, вдова Торольва, стала женой Эгиля. О наложницах сага стыдливо умалчивает. Когда море, эта могила отважных, поглотила горячо любимого первенца, Эгиль жаждал смерти. Запершись, он отказывался от пищи, сосредоточившись на горе, как сосредотачивался в бою. Никто не смел его потревожить, его воли не согнуть, как копья Одина. Тогда, рыдая под дверью, его дочь спросила: кто сочинит поминальную, достойную брата, если Эгиль умрёт? И он сложил «Утрату сыновей». Двадцать пять сохранившихся строф пронесли его скорбь сквозь столетия:

Остаток дней Эгиль провёл на своём хуторе. Беспощадна старость-великанша, сам Тор, сражаясь с ней, припал на колено. Мёрзнувшего, с кровью, вяло тёкшей по жилам, его теперь не пускала к очагу ничтожная стряпуха. Путаться под ногами — удел всех стариков, и Эгиль его не избежал. Желчный, совершенно ослепший, он ещё пытался замкнуть на себе круги времени, он ещё не смирился с их разбеганием. Жестокая шутка, о которой он мечтал, должна была надолго врезаться в память. Он хотел рассыпать со скалы сундуки серебра, чтобы с демоническим хохотом насладиться дракой при дележе. Ему не дали этого сделать, и он утопил богатство в болотах.