Игорь Малышев - Подменыши

— …а я считаю, что этот уродский памятник просто необходимо взорвать! И настаиваю на этом! — злобно сверкая узкими темными глазками, заявила одна девушка, рывком вставая с бревна, на котором сидела. Она была невысока, стройна, как автоматная пуля, и изящна, как месть королевы. Пряди её довольно длинных черных волос походили на иголки дикобраза, и она то и дело ими сердито встряхивала.

— Белка, не тупи, это ж ничего…

— Сам ты, козлоногий, придурок… — огрызнулась та, что только что выступала, но Сатир (а это был он) гнул свое.

— …это ничего не даст. Воевать надо не с призраками из прошлого, а с проявлениями настоящего, иначе мы просто запутаемся в собственных фантазиях. Если следовать этой логике, то потом нам надо будет заново рыть бассейн «Москва» на месте того нового храма. Кстати, красивый храм.

Белка, полностью Белка-Самострел — Серафима Белова, полурусская-полутатарка, плотнее уселась на стволе поваленного дерева и, тщетно пытаясь успокоиться, продолжила:

— Пойми, переделка настоящего начинается с переделки прошлого. Всегда так было и всегда так будет. Вот сейчас идет процесс переделки прошлого. Они начали именно с этого. Поэтому и мы должны начать отсюда же. Неужели не ясно?

— Да ну, чушь. Дешевая мистика.

— Сам ты дешевая мистика, это нормальная работа с сознанием обывателя. Власть лепит иконы, народ влюбляется, обычный процесс. Потом, когда одна икона наскучит, ему дадут новую. Главное не выпускать процесс из-под контроля. Обновлять иконостас, иначе скука сгложет. Отсутствие реальных ценностей обязывает к изобретательности. Новое время, новые герои, и так до бесконечности. При этом подсовывать что-нибудь стоящее совершенно необязательно.

— А я все-таки считаю, что бороться надо прежде всего с реальностью, — упрямо гнул свое Сатир.

— Упертый ты товарищ, аж завидно иногда, — подал голос Иван, по прозвищу Бицепс. Кличка прилипла к нему из-за редкой худобы и полного отсутствия мускулатуры. — С реальностью вообще нельзя бороться. Она такая, какая есть, и она за пределами нашей досягаемости. Можно только готовить появление той или иной реальности. Все остальное бесполезно. Подумай сам, очень трудно менять форму взрослого дерева, зато его можно легко гнуть, пока оно молодое и гибкое. Ладно, остальные-то что думают, давайте высказывайтесь. Нечего по углам отсиживаться.

Остальные в основном согласились с тем, что памятник необходимо уничтожить.

Их было человек десять, и они составляли боевую группу, которая поставила своей задачей приближение революционной ситуации в стране. Идеологического единодушия среди них не было. Кто-то был анархистом, кто-то коммунистом, чьи-то взгляды вообще трудно было свести к единой идее. В дальнейшем это могло бы привести к расколу, но на данном этапе борьбы в группе царило относительное согласие, поскольку образ врага сложился довольно четко. У всех было полное неприятие капитализма и официальных партий. В свое время Бицепс и Белка вступили в компартию, но, увидев, что сейчас это такое болото, на котором ничего не вырастет, сожгли на помойке свои партбилеты и умерли для любых легальных действий и партий.

Единственной фигурой, выпадавшей из общего ряда, был Сатир. Он вообще считал, что совершенствование всего человечества или хотя бы одной нации путем социальных и идеологических мер невозможно. Он верил, что духовно совершенствоваться можно только в одиночку, в крайнем случае, маленькими группками. В буддизме это называется, кажется, путем большой и малой колесницы. Так вот, в путь большой колесницы он не верил. К тому же, считал, что бессмысленно скопом ставить людей на какой-то путь, не спросив их о том, хотят ли они, да и могут ли, идти этим путем. Присутствие его на этой поляне объяснялось исключительно тем, что ему нравились собравшиеся здесь люди. В них чувствовалась жизнь, они хотя бы двигались, и плевать на то, что он не верил в то, что их усилия дадут результат. Остальные же, с кем он встречался во время скитаний по ночным клубам, подвалам, музеям и сквотам, вообще ни к чему не стремились. Только активно впитывали рекламные лозунги, мечтали заработать миллион и старались походить на модных персонажей. Сатир же любил жизнь настоящую, а не этот процесс спокойного, сытого умирания, одобренный большинством.

Причиной разгоревшегося на сей раз спора послужил памятник Николаю II, которого недавно причислили к лику святых. И хотя стоял он совсем не в центре города, да и народу-то был не особо интересен, тем не менее, его сооружение задело всех за живое.

— Идиотизм! Человеку, раздавившему мирную демонстрацию, виновнику расстрелов на Ленских приисках, да и вообще бездарному царю, который только и умел, что дрова рубить, ставят памятник! Причём до этого снесли памятники Ленину и Дзержинскому! Ну, если вы такие уж гуманисты, так хоть никому не ставьте, но нет же… — бесилась Серафима.

Сатир обожал разрез ее глаз и в мужской компании иногда говорил, что обязательно попробовал бы завести с ней роман, но подчас просто боится ее. До нее каким-то образом дошли его слова, на что она заявила, что Сатир правильно боится.

Сейчас все молчали, так как понимали, что Сатир слишком многое знает и умеет, чтобы его мнение можно было оставить незамеченным. Он один из немногих в группе более или менее разбирался в подрывном деле, кроме того, был чертовски хитер и имел потрясающий нюх на опасность. Выполнять такое серьезное дело без него было бы неразумно. Поэтому собравшиеся молчали и ждали, к чему же все-таки склонится его мнение.

Предмет всеобщего внимания, чувствуя сосредоточившиеся на нем взгляды, немного картинно закурил сигарету (он редко мог отказать себе в желании порисоваться, особенно сейчас, перед своим узкоглазым объектом обожания) и проговорил:

— Ладно, оставим умствования. Я хочу спросить одно: Белка, ты собираешься провернуть это дело, поскольку веришь в то, что говоришь, или тебе просто хочется взорвать что-нибудь? М-м? Ответишь?

Все напряглись, зная, что Сатир иногда чует вранье даже раньше, чем оно произнесено.

— Отвечу, отчего не ответить хорошему человеку. Во-первых, я действительно верю в то, что говорю. Это раз. Второе. Хочу ли я еще и просто взорвать что-нибудь?

Она выдержала паузу, оглядела собрание, а потом тихо и просто сказала:

— Да.

Раздались тихие смешки и шепот. Но все понимали, что это, по крайней мере, чистая правда.

Большинство революционеров знало, что даже в глубоком розовом детстве она была очень боевым ребенком. И прозвище Самострел получила за то, что постоянно возилась со всяческими стреляющими приспособлениями — рогатками, духовыми ружьями, пистолетами, самострелами, луками и прочей чепухой такого рода. Из тира могла не выходить часами, клянча у взрослых пульки. Когда ее родители узнали, что она в шесть лет выигрывает деньги, стреляя на спор со взрослыми мужиками, то устроили ей хорошую взбучку, что, впрочем, не сильно помогло. Она продолжала ходить в тир и удивлять всех своей нечеловеческой меткостью, только тир выбирала теперь подальше от дома.