Игорь Малышев - Подменыши

Наконец, тесно прижавшись друг к другу, уселись за стол. Бицепс, как старший в организации, поднялся. Он был некрасив, с костистым черепом и худым лицом аскета или фанатика. На носу его сидели большие очки в простой пластмассовой оправе. Из-за непомерно длинных и тощих рук любая одежда висела на нем, как на пугале. Меж тем, несмотря на изможденный вид, он был очень силен и вынослив. Вид его сейчас был крайне серьезен и сосредоточен.

— Предлагаю выпить за вдохновителя наших побед — товарища Сталина!

— За Родину, за Сталина! — поддержали его голоса с разных концов стола.

— За Одина, за Сталина! — тихим эхом повторил Сатир, его все услышали и, забыв про начальную торжественность, захохотали.

— Сатир, хватит идиотничать! Детсадовский юмор… — заметила Белка.

— Да, ладно, это я так… К тому же Сталин уже давно перешел в ранг полубогов, так что все нормально. Давайте выпьем!

Бицепс неодобрительно посмотрел на него, сказал: «Я бы тебя на дуэль вызвал, не будь нам нужен», — и они выпили, бесшумно чокнувшись пластиковой посудой.

— Кстати, а где музыка? — пережевывая колбасу, спросил Гризли.

— Перебьешься, музыки для медведей не держим, — ответствовал ему Сатир.

— Nirvana включи.

— Nirvana “Nevermind” Истомин до сих пор не отдал. А остальное у них мне не очень…

— Ист, отдай Курта.

— Отдам, — послышалось в ответ.

— Тогда Rammstein включи, — не унимался Гризли.

— Он у Белки.

— Да что ж такое! Ну хоть что-нибудь включи.

— Свет ему включи! — раздался ядовитый беличий голос.

— Я Летова поставлю.

— Ну вот, ведь можешь…

Сатир покопался в кассетах, выбрал летовский «Прыг-скок» с яркой, как вспоротое брюхо, обложкой, щелкнул кнопкой магнитофона.

— И да снизойдет на нас его божественное безумие, — подал голос из своего угла Эльф.

— И да!.. — утвердительно повторила Белка, разглядывая на фоне окна стакан с «Киндзмараули».

Посиделка продолжалась. Квартира становилась похожей на смесь стоянки банды анархистов со студенческим вертепом. Магнитофон захлебывался, народ оживленно беседовал, постоянно прося друг друга приглушить звук, и тут же забывая об этом.

— Музыка, как и любое искусство, в принципе, должна быть слепком с реальности, иначе как ее отличить от бессмыслицы? Человек бешено хочет реальности. Дайте! — говорил Гризли с пространством.

— Верно, все верно, каждое слово, как кусок соли. Человеческий мир превратился в продукт глобальных пиар-технологий. Я понял: все, что показывается по телевизору — кино. Пелевин в «Поколении Пи» прав, как дыра в голове. Он не понял только одного: всё то, что пускают по телевизору в новостях — не компьютерная графика, это идет съемка глобального кино. Все отрежиссировано, любая катастрофа, любое мирное соглашение и любой теракт. С маркетинговыми исследованиями, сценарием, софитами и цифровыми камерами. И с каждого события будут получены дивиденды. Дайте обывателю шоу, иначе он уйдет от телевизора и начнет заниматься реальностью! Хозяин никогда не допустит, чтобы домашний скот пасся вместе с дикими животными, чтобы домашний не заразился свободой. Свобода — вот самый большой ужас и проклятье современного мира. Предсказуемость и безопасность — два злых бога современности.

— Они пришли и разрушили мою страну. Они пришли и лишили меня будущего. Они расположили вещи так, что, чтобы выжить, я должен работать как проклятый. Они, ожиревшие и тошнотворно лоснящиеся, втирают мне, как прекрасна придуманная ими жизнь…

Тут же продвигалось что-то о возможности возвращения коммунизма в России, формы, в которой это, вероятнее всего, произойдет, реальности диктатуры, захвата нас Китаем или арабами, глобализации, правомерности терроризма… В общем, в тот вечер за столом и на прокуренной, как коптильня, кухне было все то же, что и в предыдущие вечера.

— Коммунизм не истина сам по себе, он лишь предоставляет всем равные возможности для ее поиска, — говорил раскрасневшийся Бицепс.

— По-моему глупо искать истину, исходя из социальных условий. В любом случае она лежит вне этих условностей, — не соглашался Эльф.

— Поиск истины, как и коммунизм — это вечная революция. И в том и в другом случае остановка недопустима. Остановка — это смерть. В этом их единство и неразрывная связь. Поэтому вполне допустимо, чтобы оба процесса происходили одновременно. Советский Союз потому и исчез, что революция задохнулась от рутины и мещанства, от жадности и праздности, — вмешивалась Белка.

— Троцки-и-изм, — затянувшись травой, неодобрительно пробормотал Бицепс, одновременно стараясь не выпускать из легких дым.

— Ну и троцкизм, пусть. Кстати, как тут с ледорубами? — Белка, забирая папиросу, беспокойно оглянулась вокруг.

— Беспонтовая трава. Не цепляет.

Все тонуло в сизом дыму.

Прошли три часа пьянства. Народ напивался все более. Первых отваливающих в беспамятство относили на кухню, названную в честь этого «хосписом». Укрывали там пледом и собственной одеждой, открывали пошире окно, чтобы водка из голов быстрей выветрилась. Оставшиеся продолжали сидеть у стола, но речь становилась все более запутанной и все менее понятной, как для непосвященных, так и для говорящих.

Сатир поднялся из-за стола, открыл окно и вышел из него. Под окном проходил парапет, достаточно широкий, чтобы по нему можно было расхаживать. «Сталинская» архитектура. Для него это было не в первый раз, к тому же он совсем не чувствовал себя пьяным. Он прошелся немного, встал в нишу и принялся смотреть вниз. Там, у памятника поэту гуляли люди, всех желающих катали на лошадях, по дороге густым потоком, несмотря на вечер, текли куда-то машины, издавая протяжный гул, бесконечный, как крик раненого зверя, не понимающего, кто мог поразить его — такого могучего и совершенного в своей неуязвимости. Где-то на западе, в разрывах между броневыми листами домов, словно смертельная рана, виднелась полоска закатного неба, такого трогательно нежного и вместе с тем вечного цвета, что Сатир вдруг почувствовал в груди острую тоску, происхождение которой он никак не мог понять. Его вдруг потянуло туда, к этой светлой полосе, к черным, в угасающем свете, лесам с мягкой подушкой хвои под ногами, болотам, затянутым неверным покрывалом ряски, пению ночных птиц, таинственным шорохам и всплескам. Показалось, что сквозь рев рыскающих внизу смрадных зверей, он услышал далекий и жалобный крик, идущий из лесных чащоб и обращенный именно к нему. Почуял, что еще немного и он пройдет через заваленную засыпающими людьми прокуренную квартиру, соберет все деньги, что еще остались, выйдет на улицу, поймает машину и попросит отвезти себя куда-нибудь за кольцевую. А еще лучше — уйти туда пешком, чтобы не связываться напоследок с машинами и быть обязанным своей неожиданной свободой только себе.