Игорь Бойков - Жизнь, прожитая не зря

Внезапная стояла мрачная, зловещая. Дико смотрели чёрными оконными проёмами горелые дома. Казалось, из тела станицы вырвали живое, ещё бьющееся, пульсирующее сердце, а потом хладнокровно обезглавили труп и подвесили его за ноги, точно освежёванную баранью тушу, чтобы поскорее стекла с неё кровь.

Вот и сбежали последние алые ручейки в Терек. И стояла станица — смертная, жуткая. Вывороченные и переломанные на её старом кладбище кресты, казалось, взывали о мщении. Мщении тем, кто вырвал у Внезапной сердце.

Станислав услышал противный скрежет от поворачиваемого в плохо смазанном замке ключа и разом открыл глаза. Через мгновение железные решётчатые створки зиндана — глубокой ямы, куда на ночь сажали рабов — распахнулись, и вниз, на гнилую солому, на затхлую кучу грязного тряпья хлынул яркий утренний свет.

В открывшемся проёме показалось бородатое лицо. С полминуты оно было недвижным. Внимательный щупающий взгляд переползал со Станислава на двух других обитателей подземелья: бледного черноволосого парня-осетина и худосочного, измождённого старика. Потом, заслоняя свет, над распахнутыми створками выросли плечи, замелькали покрытые чёрными волосками руки, и в яму заскользила верёвка, с привязанной к концу за ручки ободранной матерчатой сумкой.

— Э, вы! Жрите быстро! — грубо бросил бородатый.

Станислав отвязал сумку, и верёвка моментально взметнулась вверх. Лицо исчезло. Болезненно-бледные руки черноволосого с обгрызенными до оснований ногтями и морщинистые, тёмные руки старика, больше похожие на лапы стервятника, потянулись к ней. В сумке была буханка плохо пропеченного, с сыроватой липкой сердцевиной хлеба, пакет сухих макарон и пластиковая бутылка с водой.

— Дай воду, — нетерпеливо сказал черноволосый и, схватив протянутую бутылку, отвинтил крышку и выпил залпом едва ли не треть. Его мучила жажда.

— Ну ты потише. Раздухарился прям. Другие тоже хотят, — проворчал Станислав, разгрызая зубами пакет и торопливо запихивая в рот сухие макаронины.

— Это ещё ничего, жить можно, — заговорил старик. Голос его скрипел, точно изъеденная ржавчиной железная шестерёнка. — Летом похуже бывает. Помню, нам как-то на весь день давали вот такую бутылку — а нас четверо тогда было — и мы камни ворочали, цемент месили, песок таскали на солнцепёке. Ни присесть, ни отдохнуть. Уже язык сухой весь был, аж наружу вываливался — а пить не давали.

Станислав и черноволосый не ответили, жадно хрустя макаронами.

— А то и так бывало: вертят-верят бутылкой перед самым носом, а напиться всё равно не дают, — продолжал старик, отломив от буханки кусок. — А потом прольют немного на землю и говорят: языком, мол, лижи с земли, как собака. Вы, говорят, собаки, вам и положено не пить, а лакать из луж.

— Сами они — собаки. Чехи [2] Чехи — жаргонное прозвище чеченцев (Прим. автора) поганые, — проворчал Станислав, тоже глотая хлеб. — Дай-ка глотнуть, Сос, — он толкнул черноволосого.

Тот резко шевельнулся, протягивая ему бутылку. Раздался тягучий железный скрежет — ноги всех троих были закованы в кандалы.

— Ты, Стас, потише, — испуганно глянув наверх, пробормотал старик. — А-то ещё хозяева услышат.

Он буркнул что-то в ответ, зло глянув на распахнутые створки.

— Сегодня, наверное, опять то же самое делать будем, — тоскливо вздохнул Сослан — черноволосый парень-осетин.

— А хрен его знает, — старательно разжёвывая хлеб, отозвался Станислав. — Я туда вчера заглянул — дерьмища та-а-ам! А вонь такая стоит, что чуть не задохнулся. Вот её, небось, чистить и будете.

— С чего ты это взял? Она по жизни воняет.

— Да разговор хозяев услышал.

— Ты что, по-чеченски понимать начал? — удивлённо прищурился старик.

— Нет. Просто Султан орал на сына вчера, в хлев свой вонючий пальцем тыкал, а потом, гляжу, на вас показывает. Вы как раз воду тащили к дому. Вот я и решил, что сегодня вас туда припашут.

— А чего вчера тогда не припахали?

— Вчера поздно уже было, темно совсем.

Станислав снова поднёс бутылку к губам и отпил.

— Да ладно, хлев — не стройка, — подбодрил он остальных. — Я вон четвёртый день раствор мешаю и кирпичи кладу. Стрёмно вам, конечно, в дерьме возиться, но вам всё ж полегче, чем мне.

В это время сверху, в круглом проёме опять показался бородатый. И тут же в дно ямы упёрся конец деревянной лестницы.

— Хватит жрать, вылезайте, — потребовал нетерпеливый голос.

Пленники, скрипя кандалами, покорно полезли вверх, причём Станислав успел сунуть недоеденный хлеб в карман своих изодранных, грязных солдатских брюк. Он лез последним, и когда его голова выглянула из зиндана, бородатый чеченец уже деловито давал указания двум его товарищам по несчастью.

— Э, короче, сейчас лопаты в руки — и вон туда! — он показал рукой в сторону приземистого деревянного хлева.

Станислав усмехнулся в рукав.

— Чего ржёшь? — ощерился бородатый и пнул его ногой.

Впрочем, несильно. Скорее, так, для «профилактики».

— Короче, чтоб сегодня там всё вычистили. И так уже обленились, в натуре, — продолжал чеченец. — Только попробуйте не успеть, — угрожающе добавил он и помахал толстой обструганными палкой перед лицами Сослана и старика.

Потом сунул её конец в лицо каждому:

— Работать, твари! Поняли? Языком там всё вылизать. Если плохо уберёте, я вам эту палку в ж… засуну, — и, обратившись к Сослану, спросил. — Ну, ты, хорошо понял? — и хлопнул его палкой по голове.

— Понял, — коротко отозвался тот.

— Вот так, — самодовольно осклабился чеченец. — Если ты, ишак, не будешь от души вкалывать, я тебя бараньи ссаки вместо воды пить заставлю, — и он снова ударил его палкой, на это раз по бедру. — Понял?

Сослан на сей раз промолчал.

— Понял?! — резко замахнувшись, гавкнул чеченец со злобой.

— Понял.

— Вот так.

Старик смотрел покорно, отрешённо. Он давно привык к брани и побоям. Он был чеченским рабом уже больше тридцати лет и за эти годы вынес такое, чего, наверное, не знали даже в Бухенвальде.

Его звали Богдан Романенко. Родом он был с Украины, с Полтавщины. Родителей потерял ребёнком, в войну, во время немецкой оккупации. Рос в интернате. Потом работал в колхозе трактористом где-то под Сумами. В весёлых, беспечных 60-х, поверив сладким обещаниям заезжего денежного чеченца, отправился сюда пошабашить. С тех пор и «шабашил» уже тридцать четыре года, и за это время хозяева его менялись раз пятнадцать.

Поначалу относились сносно, справедливо считая, что иметь сытого и здорового раба гораздо выгоднее, чем мордовать его непосильной работой или беспричинными побоями. Сытый и здоровый протянет долго, а найти другого на место замученного трудно. Тем более, что тогда, в советское время, на всю Чечено-Ингушетию рабов были единицы, и держали их только в самых дальних, глухих аулах.