Игорь Бойков - Жизнь, прожитая не зря

Омар подошёл к нему, вытащил одну книгу, за ней вторую. Повертел в руках, раскрыл и прищурился, глядя на свет. Что было написано, он прочесть не смог, так как не знал русской грамоты.

Тогда он с ругательством швырнул их на пол. Затем выгреб с полок все остальные книги. Полистал грубо, оставляя на страницах бурые пятна от своих грязных, в запёкшейся крови пальцев. Всё было на русском — глаз не находил привычной с детства арабской вязи.

— Прислужники шайтанов! — выкрикнул он, с бешенством расшвыривая книги во все стороны.

Его взгляд упал на стену, туда, где когда-то был прицеплен маленький коврик с аккуратно вышитым изречением из Корана. Теперь коврика не было — на его месте висел портрет Сталина. Небольшой, простенький, в деревянной рамочке. Увидев его, Омар грязно изругался, подскочил к стене, с яростью сорвал портрет и разодрал его в клочья.

Его душу жгла лютая ненависть. «Советы» отняли у него дом — и теперь, как и в начале двадцатых, ему приходилось скрываться в горах. Колхозные активисты хотели обобществить стадо, доставшееся от отца — у него сердце разрывалось от горя, когда он своими руками резал глотки откормленным баранам с низко отвисающими, жирными курдюками. Они забрали в общее пользование их пасеку. Как же он жалел, что, уходя, они с братом не успели её сжечь!

Сидя безвылазно в сакле в грузинском селе, Омар долгими зимними ночами предавался мрачным мечтам о том, как бы он отомстил Чамсурбеку и Сагиду. Эх, если бы только в Стране гор поднялось восстание, как в соседней Чечне! Тогда бы он не сидел здесь, в этой глухой каморке без окон, где хранили картошку. Он бы уже носился по горам на лихом коне, под зелёным знаменем, как и десять лет назад. Вот он вместе с отрядом мюридов с победными криками врывается в родное село — и уже жарко пылают дома его врагов, а их отрубленные головы валяются в пыли, на самом годекане. Чтоб все видели, какой конец ожидает тех, кто отбирает дома у ханской родни и закрывает мечети! И по селу с восторженным рёвом уже носятся опьянённые резнёй всадники, паля из винтовок в воздух.

Сейчас, слыша доносящийся с улицы, сквозь всё возрастающий гул людских глоток знакомый хриповатый голос Сагида, Омар шептал со злобой: «Живой, шакал… Не сдох».

А Сагид, залечивший рану и полгода назад вступивший в партию, метался в этот миг перед домом с маузером в руке и громко кричал:

— Отойдите! Отойдите все! Мы его сами возьмём!

В толпе уже появились вооружённые колхозные активисты. Маузеры, наганы и винтовки остались у них ещё с Гражданской войны.

В этот миг Омар не думал о смерти. Ему казалось, что она минует его и на сей раз. Как и тогда, когда он, полный неистребимой жажды жизни, бросился в студёные воды горной реки. Его тащило течением, переворачивало вверх ногами, било о камни, сводило от ледяной воды суставы, заливало неистово перекошенный рот. Захлёбываясь, из последних сил выгребая против бурного течения, всё же выбрался на противоположный берег. И затем бежал, бежал до изнеможения, спотыкаясь и падая на обкатанную гальку.

Он снова спустился на первый этаж, подошёл к дверям и прислушался к крикам, доносящимся с улицы. Он услыхал гневные возгласы, ощутил разгорающийся зловещий рокот толпы.

— Э, дом поджечь надо!

— Керосином облить!

От этих слов его бросило в жар. Отпрянув от двери, прислоняясь потной горячей спиной к вековой каменной кладке сакли, он тряс головой, жмурил глаза и до боли в пальцах стискивал рукоятку нагана.

Он заскрежетал зубами от ярости. Его рука легла на засов. В этот миг он готов был отворить настежь дверь и с бешеным криком броситься на толпу, всаживая пули в лица ненавистных врагов, кромсая их тела сталью кинжала.

— Гасан, всех активистов зови! — снова раздался выкрик Сагида. — Ему не уйти отсюда!

«Не уйти отсюда!» — услыхав эти слова, Омар разом отпрянул назад, точно протрезвев. Только сейчас он смог до конца осознать весь трагизм своего положения. Ведь он совсем один, загнан в ловушку — в дом посреди села. Бежать некуда. За воротами бушует готовая его растерзать толпа — а у него всего лишь кинжал, да наган с семью патронами.

«Вот я хайван [1] Хайван — тюркское ругательство, распространённое также среди горцев. Дословно означает «скотина». Употребляется также в значении «дурак» (Прим. автора). ! — изругал он себя. — Надо было стрелять тогда в чабанов и уходить в горы. Их же было всего пятеро. Я бы перестрелял их всех вместе с собаками»!

Он с дрожью вжался в неровную кладку стены, втянул голову в плечи и затравленно, с отчаянием смотрел теперь на тяжёлый засов — единственное, что ещё отделяло его от ревущей массы возбуждённых, распалённых людей.

«Шакалы! Шакалы», — ругался Омар.

Потом вдруг гвалт на улице стих, и до него донёсся голос матери, сначала очень тихий, затем резкий, гневный. Его заглушали громкие, отрывистые выкрики Чамсурбека.

«Ишачий сын», — скрипнул он зубами.

И тут же злорадно ухмыльнулся, вспомнив перекошенное лицо Вагида в тот миг, когда кинжал вонзался в его живот.

«…Они тогда каялись на годекане, отцу говорили, мне говорили, старикам говорили, всем говорили, что — всё! Клялись, что больше никого не тронут, никогда не возьмут в руки оружие! Говорили, что теперь за советскую власть»! — долетели до него через дверь яростные слова Чамсурбека.

Услыхав такое, Омар отскочил от стены.

«За советскую власть?! — с ненавистью воскликнул он, не сдержавшись. — Да чтоб шайтаны сожрали твою власть»!

Затем усмехнулся криво: «Чамсурбек, красная собака! Сейчас ты отправишься к Иблису»! Ещё плотнее сжал наган, крадучись отошёл от дверей и тихонько полез по каменной лестнице вверх, на второй этаж.

Омар подобрался к распахнутому настежь окну и осторожно выглянул наружу. Там все столпились вокруг Чамсурбека и Кумсият и внимали их разговору. Увидев своего врага, он ощерился, обрадованный:

«Ишачий выкидыш»!

Поднял наган, прицелился. Но его мать стояла лицом к Чамсурбеку и спиной к дому, почти заслоняя того от выстрела. Наган «плясал» в подрагивающей, потной руке. Омар шипел ругательства.

Но вот Чамсурбек резко шагнул в сторону, и мушка сразу поймала его лицо — с полуоткрытым ртом, с гневными, налитыми кровью глазами, со вздувшимися у висков жилами. Омар выстрелил. И тут же пальнул ещё раз, уже не целясь. Понял, что дал промах. Взвыл от бешенства. И отпрянул назад, спрятался за стену.

— Омар! — истошно закричала мать, воздевая вверх руки и тараща глаза. — Убей его! Убей! Отомсти за брата!

Чамсурбек, оттолкнув от себя старуху, стремглав бросился к стене дома, туда, где выстрелы его не достанут. Он вскинул винтовку вверх и прицелился, надеясь, что Омар снова высунется. Но тот уже, прильнув к стене, со страхом глядел на окно, боясь, что оттуда в комнату влетит граната.