Игорь Бойков - Жизнь, прожитая не зря

Мимо проковыляла закутанная в платок женщина, рядом с которой шла совсем молоденькая девушка, одетая, однако, современно, в короткой юбке, в туфлях на высоком каблуке.

— Женщина, вам зять не нужен? Зять? — хохотнув, крикнул Ибрагим, едва не поперхнувшись колой.

Женщина обернулась и что-то возмущённо ответила парням, качая головой и грозя пальцем.

— Э, это не я! Это он! — притворно смутившись, воскликнул Ибрагим и ткнул в парня в спортивном костюме.

— Э, обурел ты что ли? Ты, гонимый! — громко выкрикнул тот.

— Э, кто гонимый? — забыв про женщину с девушкой, Ибрагим резко толкнул сидевшего на корточках парня рукой в плечо.

Тот неловко ткнулся задом в асфальт, испачкав ладони, но тут же вскочил и кинулся на него с ругательством. Ибрагим вывернулся от неуклюжей, медвежьей хватки и с хохотом побежал по аллее. Парень в спортивном костюме ринулся за ним. Пару раз он останавливался, подхватывал с клумб сырые комья земли и швырял их в спину Ибрагиму. Тот, уворачиваясь на бегу, схватил с другой клумбы такой же земляной ком и запустил им в преследователя. Тот ловко отскочил в сторону. Ком земли разбился возле ног Лебедева, присыпав его ботинки маленькой чёрной крошкой. Капитан вполголоса выругался.

— Да ты, косой! Бамбук!

— Бамбук — твой муж! Косой — тоже твой муж!

Оставшиеся на скамейке громко ржали и подначивали обоих.

— А у нас, короче, тоже тема была, — продолжили парни, когда оба шутника, растоптав на клумбах голые, колючие кустики роз, с криками умчались на другую аллею. — Алишка есть же с матфака универского?

— Ну.

— Вот он, короче, рассказывал. Там три пацана с его селения весь матфак «держали». Конкретно «держали». Вот так! — сжал кулак и выразительно поднёс его к лицу собеседника. — Ну, ты же знаешь, там русских много. Учиться там сложно, да и преподы не «толкаются» особо.

— Ну и чего?

— Ну, и вот, короче. Эти три пацана их не то, что «держали», доили конкретно. Они же почти все там отличники были. Стипуху, получали, короче. И вот пацаны к каждому хохлу подходили и говорили: «Всю стипуху нам отдавать будешь. И ещё каждую неделю будешь нам стольник приносить». Русские же очкошники все, сам знаешь. И поэтому делали всё, что пацаны говорили. Такие черти, отвечаю! И вот так они доили их конкретно, — глаза парня сверкнули восторженно.

— И сейчас доят?

— Короче, так год продолжалось. Потом те декану сучнули, заяву в ментуру написали. Пацаны вытянули одного прямо с лекции во двор. Там рехтанули конкретно. А он, сучёк, обратно заяву написал. Короче, отчислили пацанов, и ментам «лапу» тоже пришлось дать.

— И чего, они этим чертам, — он именно так и сказал — «чертам», а не «чертям». — Потом ничего не сделали? Да за то, что заяву написали, я их вообще убил бы, на хрен!

— Понимаешь: спалились пацаны. Вот только восстановились недавно. Сам прикинь, ещё кроме ментов, в универе тоже нехило отстегнуть пришлось. И ещё в военкомате «лапу» конкретную с них взяли. Сейчас пока оставляют их чуть-чуть, чтобы утихло всё. Но потом отвечаю: тем, кто заяву написал — труба будет!

— Да раз они черти, то их гноить надо! Это же только у чертов «лапу» забирают. Разве нормальный пацан деньги отдаст?

— В натуре.

— А они только у русских забирали?

— Нет, доили ещё у пару нацменов. Те тоже черты конкретные были. Но те заяву писать не стали. Кентов своих с района, с селухи подтянули, разборку устроили. Короче, потом решили, что их оставят после этого.

— Там, где я учусь, у нескольких чертов тоже «лапу» берут.

— Да у чертов по-любому везде «лапу» брать будут.

Парни помолчали и дружно плюнули под ноги.

— А вот у нас на факультете тоже одна баба, короче, заяву написала на пацанов.

— Чё стало?

— Пацаны её напоили вшестером и трахнули все вместе. А потом выяснилось, что беременная оказалась. Поэтому и написала заяву, чтобы деньги содрать с них. Аборт же дорого стоит. А пацанам прикинь как теперь: и ей «лапу» надо, и ментам.

— Этой бабе не жирно будет — «лапу"? Выстёгивать надо конкретно тех, кто сам разобраться не может и, как очкошник, заявы пишет. Ей кто виноват, что она — шлюха?

— Это-то понятно. Но заяву-то она написала. Менты до пацанов уже докопались конкретно. Тоже, суки, «лапу» хотят.

— И чё баба?

— На заочный перевелась.

— Кто она по нации? Тоже русачка?

— Да, нет. Нацменка. Лешка сельская.

Парень плюнул, громко отхаркнув мокроту.

— А вот Рашид с моего двора есть же?

— Раха, что ли?

— Да. Вот он, короче, со своим кентом Гаджишкой так издевались над бабами! Так прикалывались!

— Как?

— Раз, короче, идут по парку. Видят: две бабы на скамейке сидят. Две такие дуры, в натуре. Они к ним подходят, туда-сюда, короче. Бабы такие, есть же, довольные, что пацаны с ними движения делают. А они, короче, встали по обеим концам скамейки и резко её назад перевернули. Бабы вверх ногами полетели. Одна из них в длинной юбке была. Так юбка ей вообще на глаза упала, трусы наружу. Она орёт, валяется на земле, ничего не видит. А Раха с Гаджишкой бегут и на бегу «ха-ха» ловят.

— А бабы чё?

— А что они могут сделать? Орут просто громко. Раха говорил, такие дуры, в натуре, попались. Тоже лешки сельские.

Парни гоготали долго, смакуя рассказ.

Лебедев встал и расстроено пошёл прочь. Догрызать семечки не хотелось. Он бросил их сновавшим возле лавки голубям. Капитан чувствовал себя оплёванным.

«Русские же очкошники все», — фраза раскалённой иглой колола сердце. Гадостное словечко приобрело ещё более гнусный оттенок. «Очкошники» — в смысле трусы.

Стыд, унижение, горечь жгли до жаркой испарины, почти до слёз. В душе крепла такая злость, что на мгновение ему захотелось вернуться, схватить молодого бычка, рассказавшего про дружков-вымогателей, за ворот, врезать кулаком по нахальной и тупой роже, свалить на землю и бить, бить неистово, затаптывая берцами в асфальт.

Лебедев скрипнул зубами. Даже остановился, всерьёз раздумывая, не вернуться ли назад. Но разум подсказывал обратное: парней четверо, и бить смачно и жестоко, с гиком и гоготом будут как раз его. И это он будет лежать на асфальте растоптанным и неживым месивом, в растекающейся луже крови.

Ярость сделалась бессильной, немой. За последние годы это чувство сроднилось с капитаном, стало частью его. И с того давнего августовского вечера на Дворцовой площади, когда он бросил бутылку в патлатого певца, лишь росло и крепло. Давило каменной плитой всё сильнее день ото дня, пригибая ниже и ниже, к самой земле. И внезапно он поймал себя на мысли, что сейчас уже не смог бы вот так швырнуть чем попало в ненавистное лицо, как тогда, или отмудохать со злости первого встречного. Сама его душа сделалась безвольна и пуста, словно проткнутый, обмякший воздушный шарик.