Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы

И вспоминает она, сидя в девятом ряду партера, как смотрела это все года четыре назад с Последней своею Любовью; как сидели они на галерке, за руку нежно взявшись, да чуть и не прослезилась под хриплый караченцовский басок…

(Анатолик же периодически наклоняется, косится… Нудно Лине, душно… Тошно!)

А Анатолик, в гардеробе уже, шубку подает, на выходе дверь открывает, вперед пропускает — все чин чинарем, как учили, чтоб даму наповал сразить. А в кафе: коньяк, жюльен, ананасовый салат, и опять — жюльен, коньяк; а сам смотрит лукаво, улыбается, а Лину будто собачка Павлова укусила: «Домой, домой!» — да только не отпускает ее народ-то, и она сдается — и едут все к Женьке: до четырех утра смотрят клипы какие-то и вино пьют, и Анатолик на кухне говорит, что влюблен в нее, уговаривает к нему переехать, а Лина спать хочет смертельно, завтра ей на работу… — и как три сестры стонали: «В Москву!», так и Лина: «Домой!» — стонала.

И в шесть утра благополучно утыкается она носом в родную подушку, и за три часа до пробуждения успевает присниться ей совсем-совсем другой человек.

А потом легкий кошмар начинается: человечище звонит Лине ежедневно, с работы встречает, ласковые нежности всякие говорит, любые желания исполняет, за что прозывается Хоттабычем — а Лина напрягается: не хочет его каждовечерне лицезреть; он же упорно лицезреется: отпуск взял на две недели…

И тошнехонько Лине становится так, что выпивает она бутылку сухого и звонит Любви своей Последней, любимой — до невозможности: «Эй… Это я…» — и голос на другом конце отражает: «Это ты?.. Эй!»

И Лина едет к Любви своей Последней невозможной — и Любовь эта тоже в нетрезвом виде на кухне сидит; а Лина черную лису на пол сбрасывает…

И Любовь Линина смотрит на нее рентгеновским, и Лина голову опускает, а пельмени в кастрюльке выкипают, а Лина с пола подниматься не хочет… А потом — закусывают, а потом — ночь темная, страшная, непроглядная — на подушках цветных, одеялах пестрых, постелях смятых… Страшно!

И тут Лина — черт ее дергает — Любовь свою Последнюю хоттабычевским именем почему-то называет, случайно-пьяно так называет, хоть ни единого Хоттабыча в мыслях нет, и быть не может, — Хоттабыч, он и в Африке Хоттабыч — да только Любовь Линина Последняя встает резко, в другую комнату уходит и слушать ничего не желает — и остается Лина в два часа ночи одна-одинешенька и заснуть не может, и жизнь не мила ей… — а в шесть на кухню идет по сигаретному запаху, отпущения греха просит — и все сначала, только — больнее: подушки цветные, одеяла пестрые…

И ненавидит Лина Анатолика за глянцевое его имя, а в полдень жмет на кнопку лифта.

Вечером же Хоттабыч тут как тут: о любви разглагольствует, домой к себе зовет. И Лина через пару дней к нему отчего-то едет, потому как до Последней Любви — как до Джомолунгмы, а перед тем, как с Хоттабычем лечь, грамм двести беленькой опрокидывает: ну невозможно ей с ним это — трезвой. И все Лине не так: и подушка душная, и одеяло кусачее, и размер не подходящий. И смотрит Лина то на обои, то на лоб хоттабычевский, и зло ее берет, как вспомнит, что в первый раз, в гости шедши, брел Анатолик с большим пакетом, а Лина возьми да и спроси: «Что там?», а он — мило так: «Тапочки, полотенце», — и как Лину от этого передернет!

А сейчас Хоттабыч лежит себе на диване, жизнью довольный и от женщины в восторге, носиком неправильной формы посапывает, одеколоном попахивает — и хорошо ему! Дык.

А утром: курочка с кетчупом, кофе, и посуду сам моет, и спрашивает, что на ужин, и параллельно этому хоттабычевские родители по квартире слоняются, и Лина подруге звонит: «Это хуже пенок на молоке!»

И вот Лина себя на работу проводить уже не разрешает, а Хоттабыч стоит с глазами выпученными, понять ничего не может, и Лина про себя последними словами его уделывает, и «кретин» почти ласково — из ряда вон — выдвигается.

А друзья хоттабычевские от Лины балдеют: недоумевают, как Хоттабычу сокровище такое досталось. И Лина себя мнит лакомым кусочком и на звонки перестает отвечать, и трубку кладет, и нового любовника себе заводит, и жизни почти радуется — и только под вечер под ложечкой у нее подсасывает: о Последней своей Любви безумной печалится, только никто не слышит ее, и сама Любовь не слышит.

Хоттабыч же недоумевает и звонить начинает знакомым Лины, выспрашивая…

А росту был невысокого; о женщинах заботился; посуду мыл; сантехнику менял; книжки философские — пожалуйста; колбасу вместо цветов дарил; щупловат, морда — обтекаемая, но с запросами: чтобы грудь там и всякое такое, а еще желательно талантами обладать, так как сам стихи про гадких утят сочинял: да только лебедем-то не стал ввиду тонкой кишки.

Этакое утонченное скотство — синдромировать между рафинадными, от которых несет не-бедностью.

Встать с… Ходить. Вокруг да около.

Все куда-то ходят. Куда, зачем — ходят?

По делам. Какие дела? Зачем куда-то ходить?

Встать с дивана. Просиндромировать в утонченном скотстве. Сделать невозможное. Повторить неповторимое. Разгадать тайну. Интеллектуальная сука — звучит гордо. Интеллигентская скука. Элитная пошлятина. Высокохудожественный мат. Но RESUME — на фэйсе. Почему обязательно об тэйбл? Мордой — в салат. Символика русскоязычных свадеб. Как и его не очень прямая речь. Я живу далеко. Я не живу. Недалеко я. Тут. Анна? Тут. Но кто же я, если не тело? Душа. Но она как раз в теле. Посмотрите, в какой она форме! Это «Pedigree». Душа в теле. В черном. В белом. В цветном. As you like. Имеет место быть. Казаться. Мне кажется, что вы больны не мною. Мне кажется, вы больны. Просто. Теперь «трихопол» — панацея. Даже от рака. Если в не очень запущенной форме. С душой пока не слишком ясно — слишком долго запускали. Как змия. Зеленого. И чего искушал, подлый? Ты, ящер хренов, ты че хотел-то? Хочешь лампу вместо солнца? Так бывает чаще — так просто: когда на Альпы денег нет. Когда Альп нет. Альпы занесли в Синюю книгу: Красную пропили, а колготки сдали старьевщику. Пребольшая лужа. Называется красиво. Лежу там. Лижу. Мороженое. A-у! У-a! Лужа — еще то место. Жаль, не столь отдаленное.

Он принес в дождь черного лохматого пса. У пса, вестимо, присутствовала шерсть, и с нее капало. Мне на тапочки. Но не на нервы. Я присела на четвереньки, чтобы быть ближе к природе. «От него пахнет псиной или собачкой?» — «От него пахнет и псиной, и собачкой». Чудная морда, мне нравится, я таю хлеще пломбира под солнечным зайчиком суррогатного светила. Я вспомнила про удивление: есть такое сотое чувство. Его тоже занесли в Синюю книгу, но, оказывается, пропили не до конца. Зачем сдавать колготки старьевщику?