Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы

— Вам не нужно так думать, — сказала Лариса. — Милый, милый! Вам не нужно думать… — и поцеловала Моцарта в лоб.

Наутро после того концерта Лариса ощутила боль в пятке. Она потерла ее и равнодушно посмотрела на Незнакомцева: тот спал и вовсе даже не храпел, но лучше бы он уж храпел, чем казался так скучен!

Незнакомцев не имел к искусству никакого отношения: работал в Министерстве культуры — и Лариса терпела, терпела, терпела его, пока наконец в одно распрекрасное мгновение, не поняла, едва не упав в обморок на репетиции, что вряд ли уже сможет танцевать.

Незнакомцев приходил к ней в больницу и платил за операции; Булат же был в это время на гастролях, и Лариса сходила с ума — то ли от его отсутствия, то ли — сцены. Потом врачи сказали: «больше ни-ни» — и Лариса будто онемела, но все-таки пошла к аналитику.

Тот, до неприличия похожий на д-ра Юнга, говорил:

— Ваша шпора — ваше нереализованное желание. Эта нереализация могла перейти на внутренние органы, вызвать рак… Вы пережили что-то очень сильное, но не ощутили конечного результата этой силы. Началось вытеснение. Чтобы не свихнуться. Но сила вашего желания была так велика, что просто подсознания — или, если вам так проще, «бессознательного», — ей показалось мало… и это вытеснение приняло уродливые формы физического недуга. Трагедии, вытесняющей трагедию. Теперь понимаете? Вы не можете быть женой гомосексуалиста, страдаете, пьете таблетки; потом начинаете ненавидеть мужа, себя, весь мир… Чтобы избавить вас от этого, вам посылают болезнь; точнее, вы ее сами вызываете своими мыслями… Вы не можете быть вместе с любимым мужчиной в силу обстоятельств; вам больно. Теперь вы не можете танцевать на сцене — вам еще больнее, но этим вы глушите свое желание обладания первой недоступностью. Вы в чем-то излечиваетесь…

Лариса проснулась не отдохнувшей и, с трудом доплетясь до кухни, устало опустилась на табуретку.

— Ну и как Моцарт? — спросила Валька, варящая кофе.

— Отлично, — ответила Лариса, делая большой глоток воды. — Мне в училище надо, я побежала. Позвонишь Незнакомцеву, скажешь, что я жива, да?

— Да, — привычно кивнула Валька. — Бедный малый…

Белая точка на зеркале у станка в репетиционной не давала Ларисе покоя. Сегодня она работала в полноги, мысленно воспроизводя отрывки из «Реквиема».

Дождавшись, когда зал опустеет, она наконец-то села на пол и закрыла глаза: «Лакримоза», текшая по ее жилам, будто кровь, впивалась печальным ароматным жалом в самую глубь сердца. Потом Ларисе показалось, будто Констанца, вся в черном, заплаканная и невероятно красивая, покачала головой, да и задула свечу в ее руках, мирно сложенных на животе.

— Пап, а правда музыканты самые счастливые люди? — спросил маленький мальчик отца, прислонив голову в напудренном парике к окну дорожной кареты.

Леопольд тревожно посмотрел на сына и прикрыл ему колени пледом.

— Не знаю. Спи. Завтра мы уже будем в Амстердаме; тебе нужны силы.

— Когда я вырасту, я… — но маленький мальчик не договорил и заснул.

Карета быстро летела вперед: Мюнхен, Вена, Париж, Лондон, Амстердам, Гаага, Женева сменяли друг друга.

Мальчик рос, Леопольд сутулился, а карета все стремительнее набирала ход: Рим, Милан, Неаполь Венеция, Флоренция. И снова — Рим, Париж, Вена…

— А правда?..

— Тебе нужны силы, Вольфганг!

— Вы не знаете, где похоронен Моцарт? — спросила Лариса старика, околачивающегося у кладбища.

— А кто это? — удивился старик. — Нет, не знаю.

— Вы не знаете, где похоронен Моцарт?! — крикнула Лариса проходившей мимо женщине.

— Нет. Спросите у могильщиков.

— Вы не знаете, где похоронен Моцарт?! — закричала Лариса куда-то в пустоту, но никто не ответил ей.

Она ходила по кладбищу в тщетных поисках указателя: как, ну как она не заметила сразу его исчезновения? Ведь только что они разговаривали, и он даже играл ей свои сонаты…

— Моцарт, я люблю тебя, Моцарт, слышишь? Мой милый, милый Вольфганг!!

И вдруг что-то сказало ей, что слышит.

Она подошла к могиле для бедных и услышала его ре-мажорный дивертисмент — искристый, добрый, прекрасный.

— Я люблю тебя, Моцарт! Где ты?

Кто-то взял ее тихонько за руку: «Не бойся. Я уведу тебя туда, где нет печалей, где только свет и тепло; ты пойдешь со мной?»

«Пойду, — сказала Лариса. — Ведь ты — Моцарт?»

«Я — Моцарт», — сказал кто-то и поцеловал ее в лоб.

Лариса проснулась в чем-то белом; все вокруг тоже было белое.

«Где я? — попыталась спросить она, но не смогла. — Кто я?«…Кто-то нагнулся над ее лицом: «Еще не конец!»

Лариса недоверчиво помотала головой, и этот кто-то засмеялся, а кто-то неизвестный заиграл на верджинеле.

Откуда-то снизу доносился голос Вячеслава Незнакомцева:

— Пойдем домой!

Но Лариса снова помотала головой, указав на Моцарта:

— Ты не понимаешь. Никто не понимает. Он меня вылечил. Вернул самой себе. Как же я его брошу? Вольфганг, Вольфганг, милый! — позвала она человека в парике, сидящего за верджинелом. — Ты только представь! Они хотят, чтобы я вернулась!!

Через полгода у Вячеслава Незнакомцева обнаружили гастрит.

Когда я стою на перроне и жду поезд, то вспоминаю, как одного неглупого человека спрашивают, чем дьявол мучает людей в аду, на что тот отвечает: «Заставляет их ждать».

Искомая точка вот-вот должна появиться, но почему-то не осчастливливает, вопреки расписанию. Откуда-то сверху раздается совершенный в бесполости своей голос, доносящий до меня обрывок фразы: «…за доставленные неудобства». Кто их доставил?! Впрочем, их всегда доставляют бесплатно и чаще — на дом.

Последние моменты я сосуществую с некоторым промежутком часов и минут, складывающихся и раскладывающихся во времени и пространстве, независимо от теории относительности: стою на перроне в ожидании чуда согласно расписанию, абсолютно вросшая в асфальт.

Вокзал с детства навевал на меня ностальгию по небывалому в этой жизни, ощетиниваясь ежовыми колючками неизведанных доселе троп; на вокзале у меня было почему-то только «прошлое» и «будущее», совсем без реала — я не умела тогда жить настоящим моментом, особенно в пасти ожидания. Зато вот в английском существовало «настоящее продолженное» — и ни тени прошлого в этом Tense, а только одно сплошное «сегодня» — но не окончательное, а векторно вверх устремленное — как вечное движение к божеству: у каждого — своему.

От мыслей этих отвлекает зычным пропитым баритоном носильщик с крашеной в рыжий железной тележкой:

— Поберегись! — и уже проскальзывает, проныривает сквозь толпу, где девчонка-мороженщица каждые две минуты зазывает покупателей. Хочется сменить пластинку; но и отойдя подальше, я слышу лишь едва ли более разнообразное и менее гортанное: «Пиво, чипсы, сосиски в тесте…» — а потом — в обратном порядке: аптека, улица, фонарь.