Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Публичные казни расхитителей блатной собственности привлекали огромное число любителей подобных зрелищ — какое наслаждение — увидеть и полюбоваться, как обречённое на жуткие страдания живое существо под улюлюканье и злобно-восторженные возгласы, выражавшие в основном кровожадность зрителей, мечется между беснующимися от радости двуногими зверями, одетыми в одинаковые серые телогрейки и кирзовые сапоги. У экзекуции была и воспитательная роль: сородичи приговорённых и казнённых, узнав об их муках и нанюхавшись запаха палёной шерсти, якобы добровольно покидали свои гнёзда и уходили все, гуртом, в другие места. Едва ли это поверье соответствовало действительности. Истинной целью, думаю, для устроителей расправ была потеха, развлечение и, главное — месть.

Упоминаемая лагподкомандировка была совсем небольшой — триста с лишним зеков. Больше местному леспромхозу рабов не требовалось.

Лагерь наш располагался в красивейшем месте, на склоне сопки, над распадком, где внизу мчалась, огибая соседнюю сопку, чистая и быстрая речушка. В ней плескались огромные хариусы. Вохровцы ловили их на удочку. А окрест водилось разное зверьё: кабаны, косули, медведи и прочая живность, глухари. Всё это безнаказанно умерщвлялось, истреблялось, пожиралось нашими охранниками и местным населением, леспромхозовцами, в основном — бывшими зеками.

К удивлению своему, я здесь сделал открытие, что всё окрестное население состоит из бывших зеков и продолжающих отбывать срок наказания, а также из их охранников, потенциальных зеков, потому что все они почти поголовно нарушали законы, хотя бы — браконьерствовали, воровали лес, а ведь он — народное достояние. Ну да ладно, это так — к слову пришлось.

Забравшись на чуть покатую крышу щитово-опилочной юрты, я подолгу любовался прекрасным, роскошным летним пейзажем, ещё не полностью уничтоженным людьми, хотя многие сопки уже были изуродованы проплешинами.

Особенно завораживало меня наступление сумерек, когда речку и тайгу заливал сначала редкий, прозрачный, густеющий с каждой минутой и наконец превращающийся в подобие молочного киселя туман. Он поднимался от воды и земли и постепенно поглощал тайгу, из него торчали лишь чёрные верхушки могучих елей, как во время фантастического потопа. Быстро холодало и смеркалось, и я спрыгивал с юрты, возвращаясь из прохладной природной свежести в спёртое тепло человеческого логова.

Зачаровывала меня тайга и ранним утром, освещённая ярким солнцем.

У одного эстонца, плохо изъяснявшегося по-русски, осуждённого по политической статье, каким-то чудом оказалась коробка акварельных красок. Из беличьего хвоста я смастерил кисть и написал несколько пейзажей, посвятив этому занятию весь воскресный день. Один лист с видом на распадок совершенно случайно сохранился в моём архиве до сего дня. Сожалею, что не зарисовал тогда же и Спиртоноса. Но не буду забегать вперёд, всё по порядку.

Я заметил такую закономерность: чем заманчивее слухи (параши) распространялись, разумеется начальством, но через заключённых, о готовящемся этапе, чем чаще употреблялись слова «хороший лагерь», тем в более гиблое место его направляли. И в этот раз начальство поступило точно по тому же шаблону, посулив нам «очень хороший лагерь», а загнав в такую дыру, где, как верно определили этапники, закон — тайга, а прокурор — медведь.

Лагерь наш, поскольку он находился на отшибе, наверное в километре или более того от посёлка, освещался электродвижком. Но тока не хватало, и в юртах висели керосиновые лампы «летучая мышь». Не хватало не только электроэнергии. Почему-то молчало радио. Не снабжали нас газетами и журналами. Не было и библиотеки. Письма доходили до нас очень редко, от случая к случаю. А о посылках и заикаться было нечего. Их не на чем было привезти. Хотя всё остальное на чём-то доставляли. Поэтому зеки довольствовались подножным кормом и тем, что через вольняшек можно было приобрести в поселковом магазине. Перепадало зекам кое-что и от браконьеров. Но кому? Опять же блатным и их прожорливой, как саранча, своре.

Самым культурным развлечением зеков были самодеятельные концерты, в репертуаре которых преобладали тюремные, воровские романецы и лирические, в основном из кинофильмов, песни советских композиторов, об авторстве которых никто не догадывался, не вспоминал, да и не хотел знать. И пели, часто переиначивая и коверкая на свой лад и вкус. Иногда — до неузнаваемости. Но самым любимым и массовым среди развлечений оставалось, конечно же, домино. И, разумеется, карты.

Кормили нас скудно. Еды большинству не хватало. Особенно — хлеба. Тухлой кеты было зато более чем в достатке. Её нам выдавали не только в обед, но и на ужин. В знак протеста зеки взяли за правило во время разводов забрасывать тушки этой рыбы на крышу штабного барака. Вот вонища-то вокруг поднималась! Особенно в знойные дни. Правда, дневальный лопатой сгребал тухлятину наземь, полуразложившийся продукт зековского питания другие дневальные, согнанные на аврал, подбирали и складывали в бачки, после чего относили их на кухню и… Вечером, вернувшиеся из тайги, голодные, как стая молодых волков, зеки имели шанс поужинать густой — ложка стоит — рыбной баландой. Очень калорийной. Или выплеснуть её в предусмотрительно расставленные бачки для помоев.

Поговаривали, что содержимое этих бачков увозилось в одно из вохровских помещений, где музыкально хрюкали центнеровые кабанчики. Но я очень сомневаюсь в правдивости этих слухов. Едва ли свиньи стали б хряпать то, что не смогли проглотить зеки. Многие. А я всегда съедал свою порцию. Знал точно, что если не преодолею отвращения к подобным деликатесам, то не выдержу физически: работа изнурительно-тяжёлая — я попал на валку леса. Норма дневной выработки была несуразно велика. И чтобы хоть как-то выкрутиться и не попасть в «минусовики», так называли невыполняющих нормы, приходилось гнуться до ломоты и болей в пояснице, до дрожи в коленях от предельной усталости. Мышцы рук и ног болели постоянно — от перенапряжения. И едва ли не самым обидным казалось то, что часто, пусть и не особенно большая, пятая или десятая часть сделанного, выжатого тобой за десятичасовой рабочий день, отнималась и присваивалась блатными. Ни как не мог смириться с «законным» грабежом — ведь они даже не представляли, как пилу в руках держать. И, конечно же, сказать вслух об этой вопиющей несправедливости было смертельно опасно. Нет, возможность такая, разумеется, имелась — дерзай! Но что обычно следовало после выражения недовольства каким-нибудь полусумасшедшим храбрецом, читатель, надеюсь, легко догадается.

Блатные не терпели неповиновения и инакомыслия. Расправы их за подобные поступки я пока воздержусь описывать. Могу лишь совершенно правдиво утверждать, что после таких наведений порядка посмевшего выступить против урок увозили на телеге в головной лагерь — у нас не имелось своего морга. Если на теле убитого не обнаруживалось колотых или рубленых ран, расправа преподносилась как несчастный случай на делянке. По неосторожности пострадавшего. Лагерное начальство, надо полагаю, знало доподлинно, что происходило, но, видимо, не было заинтересовано в раскрытии правды. Иначе такие «плохие показатели» отразились бы на их благополучии. Кому хочется иметь неприятности, тем более — по службе. А нам, побывавшим в сучьем лагере, вообще опасно было рот разевать — блатные сразу объявили б выступившего врагом народа, сучьим потрохом, агентом неворовской масти. Подобное разоблачение грозило гибелью.