Эрик Сигал - Исцеляющая любовь

Линк старался не выказывать перед другими ребятами своей обиды. Особенно перед спортсменами, которые охотно приняли его в свою команду, но не изъявляли желания видеть его у себя в гостях. Он подолгу стоял перед зеркалом, отрабатывая независимый вид в ответ на какое-нибудь новое унижение.

Своими переживаниями он делился только с Хершелем и Ханной. Ханна была источником утешения, Хершель — силы.

— Настанет день, Линк, и ты будешь горделиво стоять над ними всеми, а им будет очень стыдно. Я понимаю, тебе сейчас трудно. Но ты же бесстрашный парень!

Выходные, когда у него не было игры, он проводил с Ханной и Хершелем. В своей гимназии в Берлине Ханна блистала в естественных науках, и с ней Линк мог обсуждать, например, законы Ньютона — теперь он уже был далеко впереди всех по физике.

Хершель читал его сочинения и подробно их разбирал. Естественно, они не всегда соглашались друг с другом. Но разве спор не есть самое верное доказательство сердечной привязанности?

Обещание, данное бабушке, неукоснительно выполнялось. Линка записали в воскресную школу и по воскресеньям регулярно водили его в местную баптистскую церковь.

Хершель подолгу вел задушевные разговоры с сыном. Рассказывал ему о Берлине, о приходе Гитлера к власти, о Нюрнбергских указах 1935 года, лишивших евреев гражданских прав, о том, как он жалеет, что, подобно брату, не принял тогда решения об отъезде. Но они с Ханной очень любили Германию, ощущали себя в ней дома и даже вообразить не могли, что нацисты сотворят такое с ними.

Они с Ханной рассказывали ему и о лагерях, о беспощадной «селекции», определявшей, кому жить, а кому умереть. Нацисты щадили только тех, кто казался достаточно крепким для тяжелого труда. Когда ему поведали о судьбе малышки Шарлотты, Линка неделю мучили кошмары. Он не мог понять, как люди могут дойти до такой ненависти к себе подобным.

Мальчик попытался осмыслить пережитое его новыми родителями с позиции веры, которую с детства внушала ему бабушка.

— А что, если это была Божья воля? — спросил он.

— Его воля? — вскинулся Хершель. — Уничтожить всех наших родных?

— Нет! — с жаром воскликнул мальчик. — Сохранить жизнь вам двоим. Чтобы мы смогли встретиться.

Хершель был глубоко тронут.

— Да, в такого Бога я, пожалуй, верю.

Линк, в свою очередь, рассказывал им о собственном детстве. О Полковнике (как они его почтительно называли) у него сохранились живые воспоминания. В частности, о том, как он каждый вечер читал ему Писание. А мать почти никогда не появлялась.

— Единственное, что я о ней помню, это как она наряжается и уезжает на машине на какое-то «общественное мероприятие» в Атланте. Мы все жили в доме у бабушки, и в один прекрасный день она просто позвонила в магазин и попросила нам передать, что больше не вернется.

— Линк, а может, это было к лучшему? — сочувственно произнесла Ханна. — Все, что могла бы тебе дать мать, ты получил от бабушки.

— Нет, я не говорю, что я по ней скучал, — возразил он, пожалуй, слишком поспешно, мужественно подавляя извечно терзавшее его чувство, что причиной бегства матери отчасти был он сам. — Теперь это все не важно, — сказал он и ласково улыбнулся Ханне. — Теперь у меня есть вы оба.

В 1951 году все, что безжалостно отнял у Хершеля Третий рейх, вдруг вернула ему Федеративная Республика Германия. Канцлер Конрад Аденауэр объявил, что его правительство выплатит жертвам предшествующего режима компенсацию.

Специально образованный Реституционный суд постановил, что прежний владелец «Кёниглихе ледергезельшафт» может получить назад свои предприятия в Берлине, Франкфурте и Кельне либо принять за них адекватную сумму.

Стоит ли удивляться, что Хершель выбрал второй вариант и не стал возвращаться в Германию.

Едва получив чек, Хершель поспешил в контору к брату и положил ему на стол чек на двадцать тысяч долларов.

— Спасибо, Стив, больше тебе не придется обращаться со мной как с бедным родственником.

С новым капиталом Хершель вложил средства в возрожденную компанию, которая теперь по-английски именовалась «Ройял лезеркрафт», и за два года стал поставлять детскую обувь в восемьсот с лишним магазинов по всей Америке.

Молодой Линк был нежным внуком. Каждые выходные он звонил бабушке (Хершель установил ей телефон) и неизменно проводил с ней Рождество, Пасху и две недели летом.

Однако если его дружба с Элвой сохранялась неизменной, отношения с бывшими друзьями не выдержали испытания временем. Ребята как будто стали его сторониться. Теперь он одевался не так, как они, и даже говорить стал по-другому.

— Ты больше не ниггер! — с презрением бросил ему один из старых приятелей.

После второго приезда Линк понял, что единственной ниточкой, привязывающей его к Миллерсбургу, остается бабушка. А следующей весной оборвалась и эта последняя связь. В разгар учебного дня Линка вызвали к директору, где его дожидался Хершель. Он принес ему скорбную весть.

Поначалу Линк не проронил ни слезы. Но потом Ландсманны слышали, как он почти всю ночь проплакал у себя в спальне. Единственное, о чем он попросил Хершеля, это поехать вместе с ним в Миллерсбург на похороны. Стоя в первом ряду, он, опустив голову, слушал надгробные слова пастора, где Элва превозносилась словно святая и одновременно проскальзывало порицание ее внука.

— Это была героическая женщина. Своего единственного сына она отдала на благо отечества, и теперь он покоится в чужой земле. Его единственного сына она воспитывала до тех пор, пока юноша не покинул отчий дом. Мы склоняем наши головы и молимся за Элву, последнюю из рода Беннетов, которой предстоит лежать в земле Миллерсбурга.

Линк чувствовал себя потерянным. По дороге домой Хершель всячески пытался найти слова утешения.

— Линк, я уверен, он совсем не имел в виду то, что ты подумал. Он же просто приходский священник…

— Он точно знал, что хочет сказать. Он хотел меня сделать изгоем и сделал.

Хершель вздохнул. Он понимал чувства мальчика. Но чем он мог ему помочь?

Первым молчание нарушил Линк. Он посмотрел на сидящего за рулем Хершеля и вдруг спросил:

— Вы меня усыновите?

— Что? — переспросил тот.

— Пастор прав, Беннетов никого не осталось. И сказать по правде, отца я по-настоящему не знал. Для меня Полковник — не более чем фотография на стене. Я по-прежнему перед ним преклоняюсь, но как-то абстрактно. Не его вина, но, если честно, я больше о нем думал, чем реально с ним общался. Для меня семья, в смысле — плоть и кровь, — это вы. И я хочу носить вашу фамилию. — Он помолчал, потом едва слышно произнес: — Потому что иначе и Ландсманнов скоро не останется.

Усилием воли Хершелю удалось сдержать захлестнувшие его эмоции и остановить машину на обочине. Потом, дав волю слезам, он обнял сына.