Кирстен Торуп - Бонсай

После двух лет показа на моем внутреннем экране фильм все еще крутится. До сих пор возникают новые подробности. Мелочи, которые усиливают нашу любовь. Взгляд, движение руки, прикосновение. Фильм стал нашим общим ребенком. Я хотел иметь детей. Она сказала, дети отдалят нас друг от друга. Украдут у нашей любви внимание. Тогда я не понял. Умолял, просил позволить сделать ей ребенка.

Только теперь, когда столько воды утекло со дня смерти, я понимаю ее. Фильм — тому доказательство. Он — дар ее любви мне. Она была готова ради меня умереть. Такую любовь нельзя предавать. Я не думал о других женщинах после Моны. Я даже не смогу позволить себе one night stand [1] Знакомство на одну ночь (англ.). (Здесь и далее примеч. переводчика.) . Утрата сексуального желания — цена, которую я плачу, чтобы сохранить в целости фильм моего сердца.

Когда я в первый раз прокрутил перед тобой фильм, ты сказала, у меня шок и процесс слияния зрителя и исполнителя главной мужской роли займет много времени. Я не хочу сливаться. Мне не нравится эта роль. Не хочу быть тем мужчиной, который не прилагает все свои силы, чтобы спасти любимую от самоубийства. В худшие часы я желаю, чтобы у фильма был другой конец. Несправедливо, что она должна была стать жертвой грязной свиньи (которая, замечу в скобках, не является мною).

И обман не становится меньше от того, что мужчина открыто рассказывает о своих завоеваниях. Она должна была бросить его уже после первой измены. Вместо того чтобы прощать и длить этот брак, который под конец стал пустой оболочкой от страсти. Мужчина, не умеющий справиться со своими желаниями, недостоин быть избранным. Он должен понять, что у его действий есть последствия. Что нельзя безнаказанно вновь и вновь ранить чувства другого человека. Он до того толстокож, что лишь самоубийство может пробудить его от спячки.

Отстань от меня с этим мужчиной. Я два года потратил, чтобы держать его на расстоянии. Каждую ночь с ним сражаюсь. Но он неприкосновенен. Фильм без него не пойдет. Я привязан к нему. Помоги мне, Шарлотта. Но придумай что-нибудь получше слияния».

«Во время нашей последней встречи ты сказала: Мона — взрослый человек и должна нести ответственность за свои действия. Случившееся — не только моя вина. Прежде всего это было ее собственным решением. Разумом я понимаю каждое слово, произнесенное тобой, но чувства большими буквами рисуют на моем лбу слово УБИЙЦА. Мы перестали слушать друг друга, Шарлотта. Наши разговоры зашли в тупик. И все же я продолжаю, как толстяк, который не в состоянии покончить с обжорством.

Ты хочешь помочь мне выйти из царства смерти. Но, черт возьми, я помог своей жене умереть. Как же мне теперь стать нормальным? Мона не дает мне ни шанса. Я мог бы убить ее, если б она уже не была мертва. Остаток жизни решил жить для нее. Не хочу больше с ней расставаться. Не хочу излечиться от травмы. Ты нужна мне для разгрузки. That's all [2] Вот и все (англ.). . Можешь обвести меня вокруг пальца. Как Мона. Ваши методы схожи. Вечно наготове какое-нибудь глупое объяснение. Вечно эти женские разговоры.

Мне хочется уехать подальше и начать с нуля, обзавестись новым именем, новым паспортом, новой личностью, чтобы наконец сбежать от себя самого. Просыпаться утром с новыми свежими мыслями. Свободным от фильма смерти. Если бы медицина уже достигла другого уровня, я бы не раздумывая решился на оперативное вмешательство, чтобы стать другим человеком. То я цепляюсь за фильм, то испытываю желание сбежать подальше. Может, я все-таки и есть тот мужчина из фильма, которым быть не хочу».

«Мона писала мне записочки: „Возлюбленный бог мой. Наш дом — храм, который я возвела для тебя. Постель — алтарь. В столовой мы принимаем святое причастие. Симфонии на стереосистеме „Банг энд Олуфсен“ возносят нас в твои небеса. Все, что создаю, — создаю в твою честь. Твоя служанка“.

У нее было столько граней. Столько слоев. Столько струн, на которых можно было играть. Дни с ней никогда не были похожи один на другой. Она отличалась большой изобретательностью. Новые лампы с особым освещением. Новые кружевные скатерти ручной работы. Жалюзи из тополя из Северной Италии. Всегда особенное, которое предпочиталось обычному. Меня укачивало от всех этих перемен. Я начал тосковать по застою. Хоть один вечерок без необходимости восхищаться новостью дня и восторгаться качеством и цветом. Иногда она завязывала мне глаза и подводила к новому приобретению: старинному китайскому блюду или антикварному кувшину. Следовало взять вещь в руки, потрогать и угадать, что это. Она была одержима вещами. Пробовала добраться до меня через вещи, наделяя их духовным измерением. „Если бы вещи могли говорить… — начинала она и сама себя обрывала: — Нет, вещи могут говорить“.

Мне хотелось разбить дорогой антиквариат, растоптать его. Просто чтобы не комментировать: „находка“, „хорошая покупка“, — небольшое состояние, превращенное в красоту. В момент, когда с моих глаз снимали повязку, барометр моего настроения находился на отметке „шторм“. Она была больным ребенком, который ждет восхищенных воплей, ждет, что папа покружит ее на руках. Я не мог делать то, чего она ждала, Шарлотта. Не мог. Не выношу манипуляций.

Каждый раз это кончалось тем, что она бросалась на пол и рыдала. Надо было поднять ее, уложить в постель. И это только начало. Я должен был сидеть на краю кровати, держать ее за руку, пока не заснет. Никогда не встречал человека, который бы столько спал. Мона могла уснуть в любое время. Свернувшись калачиком, как мягкий-мягкий котенок, с легкой нежной улыбкой на губах. Бодрствуя, она никогда не улыбалась. Внутри всего этого мягкого было маленькое твердое зерно холода. Я не знаю, откуда шел этот холод. Несчастливое детство, но у кого его не было? Может, холодная сталь гнездилась в ней, как один из капризов природы. Я начинал думать, что сам являлся причиной роста холода. Моя любовь должна была помешать этому кубику льда в ней вырасти до айсберга. Любой ценой мне следовало сохранять в ней тепло.

По утрам я подавал ей поднос с завтраком. Горячие булочки, свежий кофе, две таблетки от головной боли. Она выглядела такой усталой по утрам. Так долго просыпалась. Я подкладывал ей под спину две подушки. Ее голова клонилась на левое плечо. Волосы очень светлые, почти белые. Иногда я любил ее, пока она спала. Тихо, как в замедленном кино, любил принцессу снов. Во сне маленький мальчик сидит на полу и пьет молоко из большой белой чаши. Он осушает чашу, заваливается на бок и спит.

Мона вздыхает и тянется за моей рукой: „Зачем жить, если мы умрем?“ — „Ну, приходится жить, раз уж мы родились“. С Моной я чувствовал себя слоном в посудной лавке. Она была такая изящная, такая хрупкая. „Мы будем вместе до самой старости“, — говорил я, разбивая фарфор. „Я не хочу быть старой и некрасивой. Хочу всегда оставаться такой, как сейчас, молодой женщиной тридцати семи лет. Хочу умереть молодой, как Белоснежка или Спящая красавица“. — „Ну, они ведь снова ожили“. Я терялся из-за ее тоски по смерти. А когда я теряюсь, то чувствую себя дураком. А когда я чувствую себя дураком, то злюсь. Я превращал злость в заботу. Делал все, чтобы угодить ей, и ненавидел себя за это. Я был трусом.