Денис Соболев - Иерусалим

Мне действительно было несколько неловко за свою рассеянность, но, по большому счету, мы все прекрасно провели время; еда и компания стоили друг друга. Было видно, что Аня очень довольна; а Иланка на обратном пути уснула на заднем сиденье машины, хоть поездка была и недолгой. Анюте гости тоже очень понравились, хотя некоторые из них, как ей показалось, и были несколько туповаты; что же касается Лены, то к ней Аня относилась очень нежно еще в те времена, когда они работали вместе, и она была ужасно рада, что та ничуть не изменилась. Даже то, что Лена безвкусно одевалась, сказала она, и не очень умела краситься, ничуть ее не портило; в этом наши мнения полностью совпадали. В конце концов, она была замужем за человеком много старше ее и, естественно, выглядела старше своих лет. Да и детство в Кременчуге едва ли способствовало воспитанию хорошего вкуса. А матерью она была очень хорошей, это было сразу видно — хотя бы по тому, с каким умилением она смотрела на своих детей.

Так что выходные прошли очень удачно, и Анюта была вполне счастлива. И все же в ночь на воскресенье этот странный сон приснился мне снова. Он был ясен как никогда; шумел ветер, холодный воздух наполнял легкие, удар копыт о землю заставил меня вздрогнуть, где-то заржала лошадь, сквозь разрывы в тумане было видно, как восходит солнце. А потом снова невидимый голос начал читать список имен; и среди этих имен я услышал имя, которым тогда, у Регины Марковны, назвали Сашу: Азаэль. Я помню всплеск удивления, потом страх, почти панику, а еще чуть позже душевную судорогу, выбросившую меня из сна. В спальне за наглухо закрытыми жалюзи не было ничего видно; Аня спала почти беззвучно, сливаясь с темнотой. Я выбрался из комнаты на ощупь, трижды прошелся по квартире, потом вышел на балкон. Слева темнел силуэт соседнего дома; свет во всех его окнах был погашен. А справа к балкону подступали горы; навстречу им вдоль склона холма спускались дома в сгустках темноты с вплетенными между ними нитями уличных фонарей. Чуть ниже вдоль невидимых дорог скользили светлячки автомобильных фар; еще дальше проступали очертания арабской деревни. Горы дышали резким пронзительным ветром; было холодно; я почувствовал, как кожа покрывается мурашками. Вернувшись в салон, я завернулся в лежавший на кресле плед, закурил, снова вышел на балкон. Холодный воздух наполнил легкие, очищая душу и прогоняя мысли; я сидел почти неподвижно, восторженно и опустошенно глядя в пространство. А потом где-то вдалеке я услышал ржание лошади, перемешанное с шумом ветра; и на секунду мне показалось, что мой сон вернулся. Я вздрогнул, но сон не отпускал меня; мне стало казаться, что темнота начинает рассеиваться, как туман, обнажая отроги дальних гор; еще немного, и сквозь разрывы тумана проступят чуть влажные камни на серых склонах, невидимые долины и лучи восходящего солнца. Чувство узнавания было столь сильным, что я испугался.

На следующий день я сказал Ане, что задерживаюсь на работе. Но спустившись на стоянку, я сообразил, что ей скорее всего захочется проверить, где я, и она будет звонить на работу, а не на мобильник; и надо ее предупредить, что меня в моей комнате не будет. Я вернулся к себе и позвонил домой, чтобы домашний опознаватель номера зарегистрировал звонок с рабочего телефона; посмотрев на часы и убедившись, что уже нерабочее время, Аня поймет, что я говорю правду.

— Анькин, привет, я еще у себя. Как ты там?

— Ничего. Вот Лена звонила, звала нас с тобой в гости. Говорит, что с тех пор, как я от них ушла, там все идет как-то криво. А та крыса, которую на мое место взяли, их совсем уже достала. Короче говоря, все меня вспоминают.

— А я тут задержусь еще часа на два. Может, даже больше.

— Бедный ты мой. А что они от тебя хотят?

— Да тут будет заседание; похоже, мне придется в Сингапур еще раз лететь. Кроме того, здесь еще не все работает, надо будет переговорить. А как Иланка? — спросил я, стараясь сменить тему.

— Уже нормально. А то чего-то мы тут утром загрустили. А потом мы с ней смотрели книжку, потом спали, а теперь смотрим «Покемонов». Слушай, ты после своего совещания зайди в супер, а то когда ты вернешься, я уже не успею сходить — все закроется.

— А что нужно купить?

— Давай я сейчас составлю список и звякну тебе на мобильник.

А вот это уже лишнее, подумал я, через полчаса я как раз буду стоять в пробке. И записывать там будет не сильно удобно, да и нечем.

— Через полчаса я уже буду на совещании и мобильник выключу.

— А ты не мог бы оставить его включенным? Я могу ровно через два часа позвонить. Сразу после заседания.

— Нет. Во сколько все это кончится, никто не знает; а шеф очень сердится, когда звонят мобильники. Он вообще нервный последнее время. Я ж тебе говорил. Как только мы тут доразговариваем, я тебе сам позвоню.

— Так ты зайдешь в супер?

— Зайду. Куда я денусь?

— Ой, я тебя люблю.

— Я тебя тоже, котенкин, — сказал я и повесил трубку.

Я снова спустился на стоянку, сел в машину, открыл окно, закурил. В последнее время я опять стал много курить; и кроме того, я совершенно не представлял, куда же я хочу поехать. Я развернулся, спустился с горы, выехал на нижнюю дорогу, отделяющую старую часть города от северных кварталов, оттуда — на дорогу, ведущую к Мертвому морю. За несколько минут зеленые лесистые склоны превратились в белесые каменные холмы с красноватым медным отливом. Но проехав по этой дороге минут десять, я вырулил на обочину и остановился. Темнело, а делать на Мертвом море мне было решительно нечего. Я развернулся и поехал по направлению к городу, повернул на север, в сторону Писгат-Зеева, потом снова на юг и выехал на длинный белый мост, ведущий к Французскому холму. Затем, еще раз повернув направо, я оказался в религиозных кварталах с их бесформенными домами, изуродованными бесчисленными достройками, облупившимися фасадами, аляповатыми вывесками и мутными витринами, похожими на маленькие филиалы городской свалки. Поплутав среди черных теней, я выехал на улицу Короля Георга, а оттуда, резко повернув направо, к садам около Кнессета [141] Кнессет (ивр.) — израильский парламент. и Верховного суда. К тому времени совсем стемнело. Я припарковался и вышел из машины.

Сады по правую руку от меня подступали к самой улице и следовали за ней в темноту — туда, где в уже невидимой долине за Кнессетом поднимались тяжелые приземистые стены Монастыря Креста. Внизу парк был редким — старые развесистые деревья над однообразными плоскими газонами, пересеченными гравиевыми дорожками; и со всех сторон нависало холодное ночное небо с безупречным незамутненным рисунком звезд. Но ближе к вершине холма парк густел, контуры дорожек растворялись в темноте, деревья становились все ниже; и белые стены Верховного суда, наполовину скрытые зеленью, мерцали на фоне звезд. Отойдя от проезжей части, я сел на землю под деревом и снова закурил. «Мне нужно собраться с мыслями», — сказал я себе; и вечерний покой, и тишина парка начали медленно отступать. «Возможно, — продолжил я, — что все решения, важные и случайные, которые мы принимаем ежесекундно, ставят нас перед истинной, неиллюзорной свободой выбора, перед развилкой; и наша жизнь — это только один из миллионов открытых нам путей, который мы выбираем только потому, что не знаем, какой именно. Но может быть и иначе; вероятно, что все эти возможности выбора лишь иллюзорны, и все дороги ведут нас к одному и тому же выбору, который, в сущности, есть мы сами и который нам не дано выбрать». И все же я был уверен, что истина где-то посредине, но я не знал, как заговорить о ней. Мне казалось, что я где-то сделал ошибку — непоправимую, возможно неизбежную, но я не знал, что это за ошибка и к чему именно она привела. Я чувствовал себя морским берегом, погруженным в ночную темноту; и волны накатывали на меня и отступали.