Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

Так думает и действует де Сад, так резонирует его герой-бандит, прежде чем бросить даму в кратер Этны.


Интересно, что искушенные добрее к людям. Освобожденный революцией маркиз работает в ревкоме в Сен-Дени, где избегает ненужных жертв, тогда как якобинцы рубят головы. Он публикуется, его сажают снова.

В одно из кратких пребываний на свободе де Сад подносит на блюде самому Бонапарту «Жюльетту, или Превратности греха». Иллюстрации достойны текста. И что же? Великий фантазер Наполеон ведет себя как пошлый буржуа: маркиза бросают в сумасшедший дом.

И по сей день так называемые прогрессисты — по большей части стыдливые, двуличные создания. Так мне сказал мой друг, анархист Иван Вольный. Секс — пробный камень всех революций.

Но вернемся к де Саду.
 Годы заключения в Шарантоне — удивительный финал этой истории бунта и неподчинения. Маркиз пишет романы, ухаживает за душевнобольными, ставит с ними спектакли. Он сдержан, вежлив, требователен к себе и к тем, в ком, как он считает, соединились две души. Он носит серые чулки, лакированные туфли с пряжками, следит за париком и парфюмерией. Его любовнице 13 лет, дочь прачки обожает старика, который с ясным взором идет навстречу смерти.


В 1814 году, в возрасте 74 лет, де Сад засыпает вечным сном. Его череп вскрывают, но френологи не находят отклонений: извилины мозга чисты. Мюссе считает, что Сад и Байрон — главные, кто возвестил новую эпоху нашего сознания…


Барон поставил точку и поспешил на Казанский вокзал. «Красный безбожник» стоял у перрона, пуская густые клубы пара. Во время мировой войны он относился к штабу русской армии и назывался «Архангел Гавриил», теперь же был приписан к Центрагиту.


«Красбез», как называли его по-свойски, состоял из пяти вагонов: трех купейных, одного салона и броневагона — на случай военных действий. Купе были просторные, с душем, обшитые красным деревом, салон в багровом плюше приспособлен для показа кинофильмов. Посередине стоял рояль.

Командир Рачковский, с красным бантом на желтом френче, открыл летучку:


— Товарищи! Нашими руками закладывается фундамент грядущего строя, основанного на расширенном производстве и разумном потреблении. Мы мозгляки, и кстати! Мы твердолобые люди, но мы переделываем мир. Все есть материя, и мы кроим материю.


У нас присутствуют: французский атеист барон Ленорман, венгерский писатель Кош, путиловский рабочий Мордовой и латышский стрелок Хрупиньш. В программе летучки: атеистическая лекция о маркизе де Саде — читает барон Ленорман, «Лунная соната» — играет санитарка Маша, «Варшавянка» — поем все хором. Затем диспут на религиозную тему и выборы местных органов пропаганды.


После летучки Рачковский пригласил Ленормана к себе в купе пить чай. Ложечка звенела в стакане, Жильбер любовался серебряным подстаканником с царским вензелем. Поезд мчался в непроходимую глушь срединной России. Временами паровоз гудел, в салоне пели хором «Вихри враждебные». Ленорман почувствовал неотразимую силу бреда, наивную страстность религии братства.


— Смею вас заверить, — сказал Рачковский, — они будут жить хорошо. Я не увижу, но Машенька увидит победу всемирной коммуны. И будет счастье, будет труд, будет свобода. Прежняя история человечества покажется им жутким, непроходимым мраком. А мы, барон, оба из старого мира. Моя мать — тульская дворянка, отец — местечковый еврей. Они встретились в Женеве и произвели меня на свет. Кто мог предполагать? А вы…


— Один из Ленорманов был гильотинирован в 93-м, но я социалист, я за перемены…


— Такие вот неслыханные метаморфозы судьбы, — продолжил Крачковский. — Взгляните на поля, здесь все будет иначе… А ваш маркиз, кстати, был неглупый парень, хоть и страшный подонок. Если спишь с женщиной, зачем ее стегать? А теперь прощайте. Мне надо писать отчет самому Войцеховичу. Распорядок дня — в агитсалоне.


День прошел незаметно: в диспутах, чаепитиях, разговорах о братстве. В полночь разошлись.

В купе Ленорман закурил, задумался под стук колес. — Тук-тук, тук-тук, тук-тук — стучали они. Он задремал. Привиделся ему божественный маркиз, бежавший в Россию от абсолютизма и устроившийся лектором к Рачковскому за пайку хлеба и кусочек сахарина. За связь с комсомолкой Сад был судим и заключен. Сидя в харьковской психушке, он понял корни трагической неустойчивости порядка на леденящих просторах этой страны…


Тут кто-то заскребся в дверь. Ленорман отворил. Перед ним стоял знакомый матрос: «Браток, за мной погоня».


— Пойми ты, Ленорман Иваныч, — зашептал Вольный, — в Москве анархии хана. Пришлось тикать. В Серпухове забрался в ваш бронепоезд, лишь бы до Курска. А там зажжем пламя освободительной борьбы. Большевики коварно захватили власть. Трагедия русской революции в том, что ничтожнейшая фракция оседлала могучее движение. Они губят его, а что делать? С большевиками? Ни за что! С белыми? Ни в коем разе! Выход один: народная война с красным и белым хищником. Это гиблое дело. Мы умрем. Победят негодяи, но ненадолго. Лет на сто. Великое дело анархии с нами не кончится. Последуют годы террора и замешательства, но карму духа нельзя прижать к ногтю…

Ленорман залюбовался собесдеником: невысокий, крепкий, матрос был по-кошачьи гибок, убеждал страстно, рассекая воздух ладонью. Тельняшка прилипла к мощной груди, смоляная прядь упала на один глаз.
 То, что он говорил, не было в новинку барону, специалисту по вольнодумию.


— Вот вам текст о маркизе, — сказал он, — пользуйтесь.
 Если поймете французский.

— Спасибо! Мировая анархия не забудет вас. — Матрос отдал честь и был таков.


Полгода спустя Иван Вольный сидел перед печью, пил чай и сушил портянки.


— Садистам — низкий поклон, — приветствовал он исхудавшегo барона.

— Марья, сажай гостя за стол, — обратился Вольный к румяной девке в кожане и портупее. Та нарезала хлеба-сала, плеснула стакан сивухи, пододвинула барону…

Но это — потом, а пока что, пыхтя и сигналя, «Красный безбожник» подходил к платформе уездного городка Болхова. Их встретили «Интернационалом» и повели в собор на митинг. Программа была обычной: вступительное слово — Мордовой, соната Листа — Марья Зайончковская, творчество Лео Таксиля — товарищ Ленорман и подведение черты — Рачковский.


На амвон взобрался рабочий Мордовой:


— Товарищи! Девять лет назад на станции Потапово скончался Лев Толстой, борец с авторитетом церкви, титан и гражданин. Чем почтим его память, товарищи? Одним: безудержным пропагандистским залпом из всех орудий! Дадим пли по телу церкви! Откроем эру атеистического мышления! Нам все нипочем, и на всем мы ставим гигантский вопросительный знак, а рядом с ним — кукиш!