Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь

Я встаю с постели и выхожу из комнаты. Ночь, или, точнее, раннее утро — солнце светит во все окна. Я выхожу из комнаты и сразу замечаю Жюли. Маленькая и сгорбленная, она сидит на самой нижней ступеньке. В белых трусах и футболке. От солнца они кажутся особенно белыми. Жюли сидит, обхватив ноги руками и уткнувшись лицом в колени. Она ничего не говорит. Просто плачет.

Иногда я слышу голос Жюли, как будто это мой собственный голос.

Жюли говорит: «Карин, иди сюда, посиди со мной немножко», я спускаюсь по лестнице и сажусь на ступеньку рядом с ней.

Жюли говорит: «Иногда мне хочется быть такой, как ты, но я — не ты, у меня все по-другому».

Она продолжает:

— Несколько месяцев назад, в начале мая, я разбудила Александра посреди ночи, скорее, даже утром. Я гладила его по лицу, легонько трясла за плечо, очень бережно, чтобы он не разозлился, — я ведь знала, что он не спит, а только притворяется. В конце концов он уже больше не мог притворяться и спросил: «Сколько времени?» Я ответила. Он сказал, чтобы я попыталась уснуть. Я сказала, что нам надо поговорить. Больше так продолжаться не может. Он вздыхает, спрашивает: «Именно сейчас, Жюли? Ночь на дворе».

«Да, именно сейчас, — отвечаю я. — Я чувствую, что между нами что-то не так, но что именно — не знаю».

«Все в порядке, Жюли. Все в порядке. Ради бога, давай не будем».

Я говорю: «По-моему, ты мне изменяешь. Это правда?»

«Нет, неправда», — отвечает он.

«Нет, правда. Можешь хотя бы раз в жизни сказать правду? Хотя бы один раз».

«Нечего мне рассказывать. Ты что, хочешь, чтобы я что-нибудь придумал?»

«Нет, я просто хочу, чтобы ты сказал правду». А потом я говорю: «Знаешь, у меня есть идея. Сначала я тебе кое-что расскажу… то, что раньше я сказать не решалась… а потом ты мне расскажешь… и тогда мы будем в расчете. Понимаешь? Будем в расчете. И я на тебя не буду злиться, и ты на меня. Я просто хочу, чтобы мы снова были вместе».

«Значит, тебе есть, что рассказать», — тихо говорит он.

«Я не говорю, что мне есть, что рассказать, — отвечаю я. — Ничего такого я не делала, мое предложение чисто гипотетическое…»

«Гипотетическое?» — переспрашивает он.

«Ты же понимаешь, что я имею в виду».

Жюли продолжает:

— Мы сели в кровати, Александр зажег ночник. Мы помолчали. Потом он встал, пошел на кухню, сделал себе кофе и вернулся обратно, сел на кровать и сказал: «Ну давай, рассказывай!»

Мы посмотрели друг на друга, и могу поклясться, что я услышала, как Бог сказал Дьяволу: «Теперь, дружище, принимай командование, я уже не в силах сделать что-нибудь для этих людей». Тут я заплакала и сказала, что однажды вечером, когда мы с Торильд и Валь были в городе, я встретила одного мужчину; я сказала, что его зовут Даниель, что я была у него дома и спала с ним; что, конечно, жалею об этом и что после этого мы с ним ни разу не встречались. Но я наврала, понимаешь? Даниель — первое имя, которое пришло мне в голову. Надо же было что-то сказать. Если бы я сказала: «Александр, я тебе не изменяла, ни разу», он бы ответил: «И я тебе тоже не изменял», — и мы оба были бы по-прежнему далеки друг от друга, ведь правда? Вот я и придумала эту историю, не слишком авантюрную, разумеется, — не стану же я говорить, что сменила трех или четырех любовников за все это время, такого бы он никогда не простил, — но и не слишком невинную. Я знала, что он будет подгонять свою историю под мою и не станет рассказывать больше, чем я, — ему совсем не хотелось представать в невыгодном свете. Смысл в том, чтобы быть в расчете, понимаешь? Расчет — это начало нового отсчета. Расчет — это конец долгам. Это хорошо.

В нашей семье расчет всегда играл большую роль. Особенно после рождения Сандера: «Вчера ночью я вставала к Сандеру, когда он плакал. Сегодня — твоя очередь». И все в таком духе. «В прошлые выходные я ходил с ним гулять, чтобы ты подольше поспала, значит, в эти выходные надо что-нибудь придумывать тебе». Мы все время вели счет — кто покупал продукты, кто готовил обед и убирал, кто больше работал, кто сильнее устал, кто ходил в город и развлекался, пока другому было не до веселья, кто уезжал на несколько дней с друзьями, пока другой сидел дома с ребенком, кто спел больше колыбельных, прочел больше сказок, кто занимался Сандером в выходные, пока другой делал свои дела, а еще мы считали часы и сравнивали, кто дольше спит по утрам. Это была самая актуальная тема. Кто дольше спал по утрам. Мы считали время и сон, как валюту. Особенно сон. Сон был моей фантазией, моей несбыточной мечтой, — я думала о сне, говорила о сне, я плакала о нем, хотела обставить сном квартиру: двуспальная кровать в маленькой комнате, раскладушка в гостиной, кушетка в коридоре, матрасы, подушки и пледы на чердаке. Мне хотелось иметь тайные комнатки по всему городу, с кроватями, на которых можно спать, спать сколько угодно, не расплачиваясь за это, спать, не думая о цене, потому что цена этому сну — бодрствование: всегда на месте, постоянно при деле, жена и мать. Я больше не могла. Я не хотела. Я не хотела так жить. Я вообще не хотела жить.

Когда я рассказала Александру про Даниеля, он спокойно встал, вышел в ванную и треснул кулаком по зеркалу, висевшему над раковиной, с такой силой, что оно разбилось. Он стоял и смотрел на свое отражение в осколках. Из руки текла кровь. Когда он вернулся обратно, он протянул ко мне свою окровавленную руку и без слов попросил покончить с этим разговором — хватит, не надо больше ничего говорить, — но я улыбнулась и сказала, разумеется, тоже без слов, что это несправедливо: уговор дороже денег, и тогда он рассказал, что примерно год назад встретил одну женщину, он был пьян, поехал к ней домой. «Но все это ничего не значит. Поверь мне». Женщина хотела встретиться еще, но он отказался.

«Как ее звали?»

«Это имеет какое-то значение?»

«Да».

«Неважно».

«Скажи».

«Ее звали Вера».

«А полностью?»

«Вера Лунд, — сказал он. — Ты ее не знаешь. Просто случайная знакомая».

А потом мы занялись любовью, и я впервые после рождения Сандера делала это с удовольствием, во мне словно развязался запутанный узел. Я потянулась к Александру, внутри все стало влажным, я не хотела ждать, я не хотела больше ждать. Мое тело слишком долго спало, оно было погружено в сон — и вдруг это желание. Эта долгожданная любовь. Это томление — словно я вырвалась на свободу, словно хлынули долго сдерживаемые слезы.

Я кончила почти сразу, но Александр продолжал, нежно и мягко. Он шептал мне ласковые слова, целовал веки, нос, губы, улыбаясь, заглядывал мне в глаза — но ото всего этого мне становилось дурно. Мне было противно на него смотреть. Омерзительное тело. Тошнотворная сперма. Мне было противно мое собственное желание. Я улыбалась Александру сквозь слезы и думала: кончай быстрее, мне так хочется спать.