Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

Гера нахмурился, будто принюхиваясь недовольно, потом, подумав, выделил и выкинул слова об Аде, Данте и себе. Глянул в окно: силуэт коровы уже был еле различим во тьме. Гера вернулся в «трепотню», продолжил:

«Когда помылись, оказалось, что и наша чистая одежда, которую мы принесли с собою в сумке, промокла из-за тумана. Что было делать? Пришлось одеться в мокрое. Потом Сутеева кормила нас обедом. Я, наконец, попробовал знаменитые макароны по-флотски, о которых так любит вспоминать отец, а мама их терпеть не может вспоминать и потому отказывается их готовить. Это довольно крупные и толстые, круглые макароны с мясным фаршем, но без соуса. Но фарш к ним не обжаривается в луке и томате с базиликом, как ты это делаешь, и не подается к ним отдельно, а просто варится в кастрюле вперемешку с макаронами, и, кстати, получается довольно вкусно, тут моя мама неправа. Когда отправились домой, поднялся ветер, в мокрой одежде нас знобило. Пришлось бежать, чтобы обсохнуть и разогреться на бегу. И на бегу мне в голову ударила одна мысль, не очень важная, но неожиданная. Когда суворовское войско шло через Альпы сквозь густые высокогорные туманы, сквозь даже облака (и это кроме льдов и снега под ногами), оно ведь вымокло насквозь в этих туманах! То есть когда суворовская армия спустилась с гор в теплую долину, когда узнали о предательстве австрийцев и о западне Массены, их всех знобило в вымокших мундирах. А грубое и толстое тогдашнее армейское сукно не скоро высыхает, и это значит, что офицеров, собранных Суворовым в трапезной монастыря (и Багратиона, и 15-летнего великого князя Константина Павловича, и 15-летнего суворовского сына Аркадия, и всех, всех прочих), трясло не только от той речи, с которой обратился к ним Суворов, но и от озноба».

Мысль, видимо и впрямь неважная, ни к чему не вела, и потому, не зная, как ее продолжить, Гера поспешил ее закончить:

«То есть моральное их состояние и состояние физическое друг друга дополняли. И оба состояния вместе побуждали к битве».

Подумав, Гера вывел на экран свои «суворовские» файлы, нашел, скопировал и вставил в «трепотню» суворовскую речь, от которой всех трясло под сводами французского монастыря. Он поместил ее между словами об ознобе и о моральном состоянии:

« Мы окружены горами, окружены врагом сильным, возгордившимся победою… Со времени дела при Пруте, при Государе Императоре Петре Великом, русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении… Нет, это уже не измена, а явное предательство, чистое, без глупости, разумное, рассчитанное предательство нас, столько крови своей проливших за спасение Австрии. Помощи теперь нам ждать не от кого, одна надежда — на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых… Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире! Мы на краю пропасти! Но мы — русские! С нами Бог! Спасите, спасите честь и достояние России и ее Самодержца!.. Спасите сына его!»

Прощаясь с мыслью о тумане, Гера выделил слова Суворова полужирным шрифтом и продолжил:

«Когда устали и снова пошли шагом, мой Панюков разговорился. Он начал мне рассказывать и о себе, и о своей деревне Сагачи и рассказал немного ужасов, но мы пришли домой, и он прервал рассказ, чтобы заняться разными своими…»

Толкнулась глухо за спиною дверь, и голос Панюкова, негромкий, извиняющийся, заставил Геру оторваться от компьютера:

— Мешаю, извини… Ты бы помог, а то я сам, боюсь, не так чего-то делаю, и никакого, может, толку…

— Чем смогу, — неохотно отозвался Гера.

— Ноги замучили. Я их, наверно, баней раздразнил. Я делаю, как доктор написал, а как я делаю, и сам не знаю.

« Вода на грани замерзания, лучше со льдом. Растворить порошок борной кислоты (2 грамма на литр). Смочить раствором марлю. Сильно отжать (нужен компресс, а не ванна). Плотно приложить к области зуда. Держать, пока марля не начнет греться. Повторить. И повторять так полчаса, не давая марле греться».

— Чего тут трудного? — не понял Гера, дочитав.

Панюков молчал, стыдливо пошевеливая над тазом красными пальцами ног.

Вода в тазу была колодезной, холодной, а все ж не ледяной на ощупь и немного жирной. И в холодильнике, забитом мясом под завязку, льда не оказалось. На полу вокруг таза валялись мокрые куски марли, все в желтых пятнах и потеках.

— Я молоко через нее в бидон сливал, — поймав брезгливый взгляд Геры, пояснил Панюков, — а оно жирное.

— Нет, так нельзя, — сказал Гера сурово, — марля нужна чистая.

— Жалко, — хмуро и с вызовом сказал Панюков.

— Себя бы пожалел, — в тон ему ответил Гера.

Поднял таз, вынес на крыльцо и шумно выплеснул во тьму. Вернулся, взял ведро, отправился к колодцу за свежей водой. Было зябко. Остро пахло травой и прелым старым деревом. На небе медленно мигали звезды. Ведро и цепь в колодце, падая, стонали и гремели. Вода на глубине ударила о дно ведра упруго, как изогнувшийся стальной лист. Заглядывать из темноты в темный колодец было жутко до головокружения, и Гера, поворотами ворота вытягивая отяжелевшее ведро, не открывал глаз.

Панюков успел приготовить чистую марлю и уже сидел на табуретке в торжественном ожидании. Гера растворил кислоту в свежей воде. Вымочив марлю и отжав ее, он опустился на корточки перед сидящим Панюковым, затем встал на колени и плотно обвернул компрессами его голые, красные, безволосые икры. Панюков вскрикнул, как от боли.

— Что? — испугался Гера.

— Нет, ничего, — ответил Панюков спокойно. — Так хорошо.

За ужином, за жареной бараниной, Гера напрасно пытался вытянуть из Панюкова продолжение его ужасов. Панюков его будто не слышал и отзывался только на вопросы ведущего телевизионной викторины. Этот ведущий на любой ответ давал участникам игры по две секунды, но Панюкову и одной не требовалось. Он отвечал мгновенно, не поднимая головы к экрану телевизора, с презрением ко всем, кому и двух секунд едва хватает:

— Штифт!.. Эхнатон!.. Килиманджаро!.. Штангенциркуль!.. Салават Юлаев!.. Юкатан!.. Темляк!.. Пробирка!.. Александр Второй…

Тут Гера встрял язвительно:

— Нет, Петр Третий!

— Что? — будто бы проснулся Панюков.

— Указ об упразднении Тайной канцелярии издал Петр Третий. А Александр Второй — тот отменил крепостное право.

— Да знаю, знаю я про крепостное право. Ты думаешь, я ничего не знаю? — Панюков встал и выключил с досадой телевизор. — Но я не знаю, чем тебя кормить. Ты вот опять почти не ешь, ты только мясо переводишь, а мне тебя нужно кормить как на убой.

— Если такие макароны, как сегодня, то я готов как на убой, — ответил Гера. — Даже могу сам фарш крутить.

— Там был не фарш, — поправил Панюков. — У Сутеевой мяса не бывает. Это была обычная тушенка, из банки, только разваренная в хлам. Рашит — я знаю, он мне говорил — уже давно привез ей несколько банок. Она ее так, запросто, не ест, только на праздники когда откроет баночку. Чем-то ты ей понравился, если она открыла нам тушенку. А то дала бы голых макарон… Но если ты так хочешь фарш, если ты точно будешь есть такие макароны, мы сделаем и фарш, мяса у нас навалом. Ты только ешь.