Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

Саня доверчиво послушалась и, не домыв полы, поехала с ним в Сагачи.

Издалека увидев их, идущих с остановки, Вова навстречу не пошел, лишь помахал рукой и поспешил скрыться в теплице. Как только дошли до калитки, Панюков чинным жестом пригласил Саню войти в дом. Саня вошла едва ли не на цыпочках.

«Это тебе», — сказал ей в доме Панюков, вручая сумочку.

«Ох, бежевая!» — с восторгом выдохнула Саня.

«Там подкладка немного влажная, — сказал Панюков, — но ты не обращай внимания, подсохнет. Это я с ней вчера под дождь попал…»

Он замолк, испугавшись, что Саня вспомнит: вчера не было дождя, но Саня не вспомнила. Вертела сумочку в руках, разглядывала ее со всех сторон, мяла хозяйски пальцами ее искусственную кожу, поглаживала ладошкой…

Сели за стол друг против друга. Панюков вынул из бутылки полупрозрачную капроновую пробку, разлил «Кагор» в две чайных чашки. Саня вино чуть пригубила, сказала: «Вкусно». Панюков выпил свою чашку в два глотка. Голова его с отвычки сразу загудела и набухла жарким пламенем, как печь, в которой при хорошей тяге занялись дрова.

Солнечные пятна плыли по обоям словно наперегонки, взмывали Сане на лицо и, мягко опалив его, мягко остывали. Панюков молчал, и жмурился, и улыбался ей, и Саня улыбалась ему. Потом он еще налил себе «Кагора» и выпил его один. Встал из-за стола и по очереди задернул занавески на всех окнах. Пятна на обоях все погасли, и лицо Сани погасло. Шагнув к ней, Панюков даже рад был, что ее лица почти не видит.

…Выйдя из хлева, Вова вдохнул полной грудью не по-осеннему нагретый свежий воздух и проследил ленивым взглядом полет прозрачной паутинки, парящей в воздухе, затем его взгляд угодил в поток солнечных лучей, и Вова закрыл глаза. Тут он услышал страшный и нестерпимо громкий женский крик. Когда открыл глаза, крик оборвался. Прошло лишь несколько мгновений тишины, и крик раздался вновь — на этот раз жалобный и не очень громкий. И этот крик, ослабев, стих, будто угас. Вове стало одиноко, и он пошел к себе. Женщина снова закричала, и уже можно было различить слова: «Жжет, жжет!..»

Вова заперся в своей избе. Сидел у окна, грустил и смотрел на дорогу. Долго смотрел, даже заскучал. Потом увидел Саню. Путаясь в ногах, она бежала по дороге с сумочкой в руке. Вдруг встала как вкопанная, будто бы силясь что-то вспомнить. Посмотрела на сумочку, бросила ее на дорогу, дальше побежала и скоро скрылась из виду.

Выждав немного, Вова пошел к Панюкову. Тот стоял в углу за печкой перед рукомойником и внимательно разглядывал себя в зеркале. Не обернувшись на Вовины шаги, сказал с досадой: «Надо же, забыл побриться, а кожа как наждак».

«Да пустяки», — попытался успокоить его Вова.

«Кому-то все пустяки», — ответил Панюков с ненавистью, и Вова счел за лучшее уйти и, может быть, опять заняться теплицей. Напоследок посоветовал: «Ты сразу-то не брейся, подожди. Руки вон как дрожат, еще порежешься».

Когда руки наконец перестали дрожать, Панюков развинтил бритвенный станок. Лезвие в нем покрылось толстой, грязноватой мыльной коркой, и его давно пора было менять. На обычном месте в подвесном шкафчике возле рукомойника лезвий не оказалось. Панюков пошарил по полу под шкафчиком, под рукомойником — лезвий не было нигде. Поискал на печке, потом и на столе, заглянул попеременно за все четыре занавески — лезвий не нашлось ни на одном из подоконников.

«Куда же я их дел? Куда я дел их?» — бубнил, как заведенный, Панюков, уже отлично понимая, что никуда их деть не мог и точно видел их еще утром, когда умывался перед поездкой в Селихново… И Вова взять лезвия не мог, ведь у него — свои, и Саня не могла: зачем ей и когда б она смогла? Когда он, приходя в себя, смотрел не на нее, а в потолок? Ну разве что тогда; только зачем? Зачем ей лезвия?..

Страх сдавил голову и грудь, холодною волной захлестнул ноги, и ноги стали тряпками. Вцепившись в подоконник, Панюков осел на пол. Сидел, выпучив глаза и изо всех сил убеждая себя: «Нет, нет, такого быть не может. Не может быть такого!..» Потом немного отупел, стал убеждать себя, что с пола встать — сумеет. Встал. Сказал себе, что надо бы не психовать и все сделать с умом, то есть отправиться в Селихново. И не словами убеждать себя — глазами убедиться: с ней ничего плохого не случилось… Получится — поговорить и убедить ее, что ничего плохого не случилось.

Панюков пошел на остановку. Он начисто забыл расписание автобуса, которое всегда знал наизусть. Взбираясь на шоссе по насыпи, он успокаивал себя: если автобус не придет, можно легко поймать попутку… Ждал. Уже настали сумерки, а никакой автобус все не приходил. И ни одной машины не проехало ни в одну сторону шоссе, лишь ветер ныл.

Панюков решил вернуться. Стыдясь немного этого решения, он оправдывал себя так: если все время психовать и думать, что плохое может произойти, оно и впрямь случится, а если быть спокойным и не верить ни во что плохое, то ничего плохого не произойдет.

Спать лег бесстрашно, даже свет в доме погасил и спал без снов. Утром страх вернулся, но не такой сильный, как прежде. Под вечер приехал почтальон Гудалов на велосипеде. Привез счета на электричество и отдал Панюкову письмо в конверте, без какой-либо надписи на нем.

«Что это?» — спросил со страхом Панюков.

«Почем мне знать? — сказал Гудалов. — Велели передать лично в твои руки».

Панюков не посмел спросить, кто велел, и Гудалов уехал. Панюков вскрыл конверт. Коротенькое, в треть листа школьной тетрадки, письмо было написано простым карандашом и незнакомым Панюкову крупным почерком:

«Саня сама писать тебе не может и просила передать, что видеть тебя больше не желает никогда. Мякин».

Панюков не сразу догадался: так зовут ветеринара.

Заглянул в теплицу, спросил у Вовы: «Ты не видел мои лезвия?»

«Конечно, видел, — отозвался Вова. — Мои кончились, я ведь их меняю чаще, чем ты. Ну, я и взял одно… Забыл положить пачку назад, ты извини».

Панюков вдруг заорал: «Ты почему берешь без спроса? Я у тебя беру без спроса? Нет, ты скажи, я у тебя хоть что беру без спроса?»

«Ну, извини еще раз, — ответил удивленно Вова. — Только орать не надо».

Гера проснулся поздно, когда солнце, обойдя дом понизу, завернуло за угол, подкралось к окну над его кроватью, взмыло вверх и, хлынув на кровать, опалило закрытые веки. Гера с досадой повернулся на другой бок; солнце больше не лилось в лицо, но досада не отпускала. Гера вспомнил вчерашнюю неудачную поездку в Пытавино и, все еще не открывая глаз, жалобно охнул.

За окном послышались мужские голоса: один принадлежал Панюкову, другой тоже показался Гере знакомым; они звучали деловито, скучно, слов было не разобрать. Приблизившись, голоса смолкли. Потом заныли петли входной двери, заскрипели в сенях половицы, негромко отворилась дверь в сруб, и Гера открыл глаза. Вчерашний ветеринар из привокзального кафе глядел на него с порога. Не здороваясь и не спрашивая разрешения войти, шагнул к столу и положил на его край лист бумаги, сложенный вчетверо. Сказал: