Ханна Краль - Рассказы

— Приезжай, — кричу в трубку. — Высылаю документы!

— Нет, Хаскель, — ответила Эдна. — Я медсестра, и не могу бросить больных.

В конце концов, приехала. Встречаю ее в аэропорту, она обняла меня — и тут же стала озираться по сторонам.

Искала Ральфа. Я не знал, о ком она говорит, думал, может вместе прилетели. Ждали битый час, но ни один Ральф так и не появился.

— Ну ничего, — сказала она, — найдет, у него есть твой адрес.

Пошли домой, и вечером она рассказала свою историю.

Была в Освенциме. С обритой головой, раздетая донага, вместе с другими женщинами шла в газовую камеру. Когда входили в дверь, какой-то эсэсовец бросился на нее с криком: «Ты здесь? А ну, убирайся! Быстро на работу!» Стал бить и силой вытащил из толпы. Очнулась в темноте. Кто-то впихнул ее за барак и прикрыл арестантской курткой.

Жена и я молчали. Что можно сказать человеку, которого вернули из газовой камеры?…

— И знаешь, кто это был? — улыбнулась Эдна. — Ну угадай, Хаскель…

Я должен угадать, кто был эсэсовец, который спас ее от смерти…

— Это был учитель… Из немецкой гимназии в Катовицах. Наш, самый красивый, самый любимый…

Жена нашла ей место медсестры. Эдна работала в доме любавичского цадика, ухаживала за его матерью. она не переставала восхищаться семьей цадика, а старушка полюбила ее как дочь. Можете мне поверить: ни одна медсестра в Нью-Йорке не имела лучшего места, чем наша Эдна. Дом любавичского цадика? Так это не только должность, это честь, это такая награда! Радовались мы два или три месяца.

В один из дней звонит телефон.

— Хаскель? Это Эдна. Я в аэропорту, возвращаюсь в Германию. Ральф меня ждет.

С тех пор больше не отзывалась.

Я и не искал ее, понимал, что ей это не нужно.

Примерно год, нет, больше, чем год тому назад я позвонил в Германию, в общину, и попросил номер телефона еврейского дома престарелых. Спросил:

— У вас не живет случайно Эдна…?

— Живет, — ответили мне. — И уже довольно давно.

Попросил, чтобы сообщили ей о моем звонке.

— Если она захочет со мной поговорить… Если ей нужна какая-то помощь, звоните.

Эдна молчала. Но вскоре позвонила директор дома:

— Прочитайте по вашей племяннице кадиш…

Вчера была годовщина ее смерти.

Больше ничего не знаю.

Так и не пытался узнать, как звали эсэсовца — красавца-учителя из гимназии

Понятия не имею, кто такой Ральф.

Да и был ли он вообще? Не знаю.

Не пытаюсь проникнуть в тайны тех, кто выжил.

Так вот, я говорил об Освенциме…

Это напомнило мне другую историю, о цадике с горы Кальвария.

Я знал его. До войны он проводил лето в Мариенбаде и останавливался в пансионате Готлиба Ляйтнера. Мы тоже там бывали. Мой отец владел банками в Силезии, и мы могли себе позволить Мариенбад. Я ездил с родителями и сестрой, а цадик — с женой и сыновьями. Ну и, конечно, с приближенными. Он всегда путешествовал со свитой хасидов. Был погружен в свои мысли, ходил быстро, мы едва успевали за ним на прогулках.

(Вспомнил, Zu Goldenem Schloss… Так назывался наш пансионат — «Под золотым замком»).

Во время войны я оказался в Иерусалиме.

Собирался жениться и хотел, чтобы цадик благословил меня перед свадьбой. Он выбрался из Польши, осел в Иерусалиме, но по-прежнему оставался кальварийским цадиком. Аудиенцию устроила его жена, мадам Фейга Альтер. Помнила, как в пансионате я расставлял ей шезлонг. Она не любила солнца, предпочитала тень, и каждое утро я ставил ей шезлонг под деревьями. Даже летом ходила она в большом парике и тщательно застегнутом платье. Читала французские газеты и время от времени удостаивала меня каким-то вопросом, я отвечал коротко. Понимал: негоже молодому человеку разговаривать с супругой цадика!

Перед свадьбой по ее просьбе меня принял старший из сыновей цадика, Израиль, который позднее занял место отца. Мы сидели за столом. Он поздоровался, спросил о невесте — и замолчал. Был поздний вечер. Погасла лампа, в комнате сделалось темно и тихо. Я встал, чтобы выйти, и вдруг услышал:

— Хаскель, ты что боишься остаться со мной в темноте?

Я снова сел — и услышал удар.

Он ударил ладонью о стол. Потом еще раз. Потом — в третий. Я его не видел, только слышал, как падают мерные, сильные удары — один за другим, один за другим.

— Хаскель, — снова заговорил он. — За все когда-нибудь ответим.

В его голосе звучало горе.

Стоял июль сорок второго года. Цадик с сыновьями и женой успел выехать, а его хасиды остались в Польше. Осталась и жена Израиля с единственным его сыном. Погибли в Освенциме. После войны Израиль приглашал к себе людей, которые пережили лагерь. Всем задавал одни и те же два вопроса:

— Ты видел дым?

— А может, видел моего сына?

Когда я сидел у него в темноте, он не мог еще знать ни об Освенциме, ни о дыме, но в его голосе, в ударах о стол ладонью, была такая страшная боль, как будто он знал наперед все, что будет.

Преклоняюсь перед кальварийским цадиком, но сам я — ученик ребе из Радомско.

О, огромная разница.

Гора Кальвария — это традиция грозных цадиков; Избица, Радзинь, Коцк, Радомско — это цадики милостивые.

Ребе Шломо из Радомско напоминал: когда скорбишь о грехах не из страха перед наказанием, а из любви к обиженному, все тебе прощено будет. Больше того, каждый такой грех вменится на Суде в добрый поступок.

А глядя на грешника, однажды пошутил: «Воистину, завидую я тебе. Сколько добрых поступков зачтет тебе Судия в этом году…» На что грешник ответил: «Хочу тебя обрадовать, через год ты мне еще больше позавидуешь». Вызывавшие восхищение и страх грозные цадики так не разговаривали. А наш ребе всех людей считал своими друзьями.

Наш ребе, Шломо из Радомско, не хотел идти на Умшлагплац. Его убили дома, на Новолипках, 31 июля 1942 года.

31 июля была наша свадьба.

Ну откуда мог я знать, что в тот самый день, когда в Иерусалиме праздновали нашу свадьбу, в Варшаве умирал ребе из Радомско?

Мой будущий тесть готовился к свадьбе. Заказал зал, пригласил гостей.

Стоял июнь 1942 года.

Роммель с триумфом шел по пустыне. Приближался к Александрии, был готов вступить в Палестину.

Иерусалим охватил страх.

Ахува, моя невеста, повела меня к фотографу. Сказала: «Если один из нас погибнет, пусть другому останется хотя бы фотография».

(Ахува родом из Владимира-Волынского. Слышал ли я о Людомирской Деве, Ludmire Moid? Что за вопрос. Прадед Ахувы был тогда раввином во Владимире. Оттуда и фамилия — Людмир, как евреи называли город. Это напомнило мне интересную историю. Сей прадед покинул Владимир-Волынский, добрался до Святой Земли, поселился в горах и стал водоносом. Когда заболел и перестал носить воду, люди пришли узнать, что с ним случилось. Кто-то заметил, что на полу валяется листок бумаги. Книга для еврея — вещь святая, и ни одна ее часть не имеет права валяться на полу. Листок подняли и прочитали. Был это отрывок из Каббалы. «И ты это читаешь? Ты, водонос и невежда?» Так и узнали, кем он был на самом деле. Стал позднее раввином в городе Цфат. А его внук… Ну ладно, потом расскажу историю внука).