Кетиль Бьёрнстад - Река

Сейчас время для меня и Марианне Скууг. Мы сидим в гостиной дома Скууга и слушаем песню, которую знает почти весь мир, мне больше не хочется смотреть на Марианне, и я тоже закрываю глаза, потому что не хочу видеть, как она начнет плакать. Но когда раздается гром, когда звучат долгие звуки смычковых и я осмеливаюсь открыть глаза, я вижу, что она держит себя в руках, что это она смотрит на меня, с интересом наблюдая за моей реакцией.

— И это все? Нет, так не годится, — говорю я.

— А по-моему, именно этим и следует закончить вечер, — возражает она, стоя у музыкального центра со снятым с пластинки адаптером. — А впрочем, все равно сейчас твоя очередь выбирать.

Я чувствую, что мне не хочется возвращаться к классике. Хочется побыть еще в мире Марианне.

— Поставь сама что-нибудь, — прошу я. — Поставь Джони Митчелл.

— Только не Джони Митчелл, — говорит она. — Но я могу поставить тебе что-нибудь еще Саймона и Гарфанкла. Это будет фактически твой мини-портрет.

— Мой?

— Да, вот слушай.

Она ставит «The Only Living Boy in New York». Эту вещь я раньше не слышал. Я ведь почти никогда не слушаю такую музыку. Но сейчас мне нравится то, что я слышу. Нравится мелодия, немного ленивое настроение, какая-то засасывающая гнетущая подавленность. Я пытаюсь и не могу разобрать слова. «Da-n-do-da-n-do here I am. The only Living boy in New York».

Марианне стоит у музыкального центра и смотрит на меня почти дразнящим взглядом, а Пол Саймон поет на фоне хриплых голосов.

Песня окончена.

Тишина. Марианне с ожиданием наблюдает за мной, словно ждет, что я должен заговорить первый.

— И это мой мини-портрет? — ничего не понимая, спрашиваю я.

— Да, — твердо говорит она. — Разве ты не услышал, сколько в этой песне светлого? А ты, Аксель, светлый человек, несмотря на все, что тебе уже пришлось пережить. Но там есть еще бас-гитара. Ты слышал бас-гитару? Низкий и очень заметный голос, потому что он очень разный.

— И это я?

— Да, Аксель, это ты.

Глубокая ночь. Марианне говорит, что мне пора, что ей надо немного побыть одной, если я не имею ничего против этого.

Она стоит рядом со мной и знает, что я глубоко вдыхаю ее в себя, взволнованный своим мини-портретом, который она захотела мне показать, обнаружив, что помнит обо мне, имеет обо мне свое мнение.

И, думаю, мне ясно, что она имела в виду, говоря о бас-гитаре. Но расспрашивать ее подробнее я не смею.

— Иногда мне даже страшно, до чего ты похожа на Аню, — говорю я.

Однако, произнеся эти слова, я понимаю, что нельзя было этого говорить. Сейчас нельзя упоминать Аню. Мы оба устали. Я вижу это по ее лицу. На дорогом столике стоят две пустые бутылки из-под красного вина.

— Иди и ложись, — тихо говорит она.

Я послушно киваю. Мне хочется, чтобы она меня обняла, сделала что-то со мной, чтобы сейчас она взяла на себя руководство. Но она не хочет. Не позволяет себе ни одного даже самого осторожного прикосновения. Она словно читает мои мысли. Поэтому я говорю:

— Итак, завтра на Брюнколлен?

— Да, — кивает она. — Только не слишком рано.

Я поднимаюсь по лестнице в Анину комнату. Марианне остается в гостиной.

В этот вечер я не принимаю душ. Даже не чищу зубов. В этот вечер я падаю на кровать одетый и засыпаю мертвым сном.

Меня будит Шуберт, но сон все еще продолжается. Шуберт сидит в своем сильно потертом костюме и грустно на меня смотрит. Заметно, что он живет без женской заботы, что вечера и ночи проводит с друзьями, которые боготворят его, но легко могут и изменить.

— Что тебе нужно? — спрашиваю я, приподнимаясь на кровати.

— Хочу послушать ту музыку, которую ты играешь, когда занимаешься. Ту, которую я еще не написал.

— Зачем это? — растерянно спрашиваю я.

— Чтобы ты прислушался к своему сердцу.

— Но тебя нет в моем сердце.

— Неужели?

— То есть, я понимаю. Конечно, есть. Вместе со своей музыкой.

— Вот именно, я пришел к тебе из-за музыки.

— Сердишься, что я не буду играть твои вещи на своем дебюте?

— Чего мне сердиться? Бетховен более великий, чем я.

— Ты так думаешь? Вас можно сравнивать? Если бы я играл на смычковом инструменте, я бы выбрал твой квинтет до мажор.

— Спасибо. Приятно слышать, но это не имеет значения. Мы с Бетховеном лежим рядом на Центральфридхоф в Вене. Ты это, конечно, знаешь. Это было последнее, что я сказал своему брату Фердинанду. Положите меня рядом с Бетховеном. Тогда он лежал на сельском кладбище в Веринге. Нас обоих перенесли в Вену. И здесь же, рядом с нами, лежит Брамс. Это приятно, нам надо еще многое обсудить. Нам троим не слишком везло с женщинами, ты это знаешь. Но меня удивляет, что делает в нашем клубе Иоганн Штраус Второй.

Я смотрю на него в немом изумлении: действительно ли великий Франц Шуберт находится в моей комнате, в Аниной комнате? Может, я понемногу схожу с ума? Нет, он действительно здесь, в моем сне. Но у него такой жалкий вид, эти болячки, вызванные сифилисом, которым он заболел в двадцать пять лет. В течение шести лет, до его смерти в тридцать один год, его травили ртутью, потому что в то время сифилис лечили ртутью. И вот он сидит тут — руки его не слушаются, голова, точно обручем, схвачена болью, к тому же у него болят суставы и не совсем связная речь. Он раздражителен, я понимаю, что мне следует соблюдать осторожность и не противоречить ему. Но самое неприятное в Шуберте — это сыпь и избыток слюны. Из уголков рта у него течет слюна, но он этого не замечает. Лицо багровое, на лбу и на щеках пятна. Таков результат счастья, купленного дорогой ценой, — случайная связь с бедной женщиной в 1822 году. И еще от него дурно пахнет. Может быть, хорошо, что Аня ничего этого не видела?

— Но это того стоило? — спрашиваю я.

— Чего? — Шуберт непонимающе смотрит на меня. — Акта любви?

— Нет, не этого. Испорченной жизни.

— Разве мне было плохо с моими друзьями? Мы замечательно проводили время.

— Не сомневаюсь, но разве ты не вел вечную борьбу с бедностью? Музыка должна приносить радость, но для тебя она стала причиной безутешных страданий. Ты мог бы зарабатывать и другим способом.

Шуберт с удивлением смотрит на меня:

— Тебя интересуют такие вещи? Ты думаешь о расходах? Об издержках?

— Аня Скууг умерла из-за этих издержек. Заплатила своей жизнью, а это высокая цена. Ты, впрочем, тоже. На это мое внимание обратила Ребекка Фрост. Так ли уж на самом деле важно искусство? Я слушал Третью симфонию Малера, а мог бы в это время прогуляться по лесу. Разве прогулка по лесу дала бы мне меньше?

— Ты так думаешь? — Шуберту трудно говорить. Он запинается, как старик. У него немеет язык, тоже из-за отравления ртутью. — А ты представь себе, что никакой музыки не существует. Недавно ты открыл для себя Джони Митчелл. Мне она нравится. Если внимательно послушаешь, ты найдешь сходство между ее и моей музыкой, хотя от Канады до Австрии очень далеко. А если бы ты ее не знал?