Кетиль Бьёрнстад - Река

Если бы гулял по лесу без меня, без Бетховена, без твоего любимого Брамса? Гулял, и в голове у тебя не звучала бы никакая музыка? Это рассуждение можно продолжить. Ты идешь по лесу, не вспоминая ни об одной книге, ни об одной картине, ни о скульптуре, ни о спектакле, ни о балете, которые ты видел. Вообще не думая об искусстве. Его не было бы в твоей жизни. Только ты и природа. Как по-твоему, может, тебе чего-то не хватало бы? Напоминания о чем-то человечном? Некоторым людям природы бывает достаточно.

Но и природа зависит от глаз, которыми на нее смотрят, от человека, который размышляет, от чувств, которые возвышаются над нашими буднями. Для меня никогда не существовало вопроса выбора. Выбор уже был сделан, потому что я — человек. Не каждый может быть композитором.

Но не каждый может быть и крестьянином. Кто за нас выбирает? Чего мы ищем, счастья? Хотим жить хорошо, просто и приятно любой ценой? Или тоскуем по чему-то более осмысленному?

— И ты считаешь музыку достаточно осмысленной?

Шуберт не отвечает. Он смотрит на свои ноги. Изо рта у него капает слюна. Он некрасив, этот мертвец, которому всего тридцать один год, и он это знает. На кладбище он лежит рядом с Бетховеном. Он нетребователен. Нетребователен в любви. Нетребователен, когда речь идет о его известности.

— Сыграй то, чего я еще не написал, — просит он. — Дай себе время внимательно прочитать ноты. Тогда все остальное будет просто.

Проснувшись утром, я выглядываю в окно и вижу высоко в небе какую-то птицу. Сначала мне кажется, что это дрозд. Потом я понимаю, что птица летает слишком высоко.

Это ястреб.

Он ждет меня.

Он уже ждал меня раньше. Он видел меня вместе с Аней. Он знает, о чем я думаю, что делаю.

Он здесь, чтобы предупредить меня.

Он предупреждал меня обо всем тяжелом, что случилось в моей жизни. Он появляется только в серьезных случаях. Значит, сейчас происходит что-то серьезное?

Я иду в ванную и там понимаю, что вчера вечером выпил слишком много вина. Потом вспоминаю сон о Шуберте. Мне немного неловко разговаривать с мировыми знаменитостями, даже во сне. Он был так откровенен, говорил так прямо. И в то же время был так болен.

Аня тоже была больна, думаю я. И сегодня мне предстоит говорить с ее матерью о сложных вещах. Она уже встала. Зеркало в ванной запотело, пол в душевой кабине — мокрый. И пахнет ландышами.

Я смотрю на часы. Уже больше одиннадцати. В нашем договоре ничего не сказано о субботах и воскресеньях. Поэтому я считаю, что на эти дни распространяются правила будней. Я спускаюсь в кухню, Марианне все еще сидит за столом. На ней белая блузка и синие джинсы. Волосы закручены на затылке в тугой узел. От этого лоб кажется больше. Видны красивые углубления на висках. И она выглядит моложе.

— Я могу подождать, — говорю я.

Марианне поднимает на меня глаза, она бледная и усталая, но улыбается мне светлой Аниной улыбкой.

— Нет. Садись и ешь, если хочешь. В выходные дни будем делать так, как нам удобнее. Ведь мы с тобой не испытываем отвращения друг к другу?

Не знаю, что на это ответить.

— Я, во всяком случае, вытерплю твое присутствие, — говорю я с осторожной улыбкой.

Я жду, что она что-нибудь скажет о вчерашнем вечере. Но она молчит. Может, мне следует начать первым? Поблагодарить за песни, которые я вчера слушал благодаря ей? За мини-портрет?

Нет. Лучше ничего не говорить.

Она читает «Афтенпостен», читает о трех пассажирских самолетах, которые угнали и вынудили приземлиться на Ближнем Востоке.

Мне приятно сидеть с ней за столом напротив друг друга, завтракать и молчать. Так я мог бы сидеть и с Ребеккой.

— Между прочим, спасибо за вчерашний вечер, — вдруг говорит она и отрывается от газеты. — Было очень приятно.

— За ночь, — поправляю я. — Мне надо было бы лечь раньше, но тогда я не услышал бы Саймона и Гарфанкла.

Она кивает.

— Тебе понравилось?

— Мне нравится все, что слушаешь ты, — говорю я.

— Слышали бы тебя сейчас Брур и Аня! Моя музыка не имела у них успеха.

— A «Bridge over Troubled Water»?

— Они слушали с уважением, но думали всегда о другой музыке.

— Из вас троих ты была самая молодая.

— Наоборот, старая.

— Во всяком случае, ты была очень молодой, когда родила Аню.

— Это верно. Мне было столько же, сколько сейчас тебе.

— Поэтому ты и осталась молодой.

— Не уверена, — твердо говорит она. — Я уже не молодая. Если бы ты только знал… В течение этого лета я стала немолодой женщиной, лишенной иллюзий. Это грустно, но ничего не поделаешь. Единственное, что привязывает меня к жизни, это моя работа.

— Я тебе не верю, — говорю я. Сегодня я чувствую себя сильным. Вчерашний вечер и сон о Шуберте преобразили меня. Я опять обрел веру в то, что все можно начать с чистого листа, в то, что у меня есть новые возможности.

— Веришь или нет, это ничего не меняет.

— В таком случае, по тебе этого не заметно.

— Правда? — Она грустно улыбается. — Придется над этим поработать.

Через час мы идем по круто уходящей вверх Мелумвейен. Я несу маленький рюкзак, в нем лежит бутылка белого вина и два стакана. И еще плитка шоколада. Что думают встречные, те, которые знают нас обоих и смущенно здороваются с нами? Кто мы, мать и сын, двое друзей, объединенные общим горем? Может ли кто-нибудь принять нас за любовников, хотя между нами семнадцать лет разницы? Врач с социалистическими взглядами и смешной одинокий студент-пианист.

Эта мысль смущает меня. Наверное, главным образом потому, что я не могу до конца осознать эту разницу в возрасте. Особенно когда вижу Марианне. Даже ее походка напоминает мне об Ане. Но Марианне не назовешь юной и самоуверенной студенткой-пианисткой. Она опытный врач-гинеколог. Придерживается радикальных взглядов. Борется за право женщин на легальный аборт. Вдова. Потеряла дочь. Она пытается вернуться к жизни, и я, ее жилец, лишь один из инструментов, который она выбрала. Это налагает на меня особую ответственность. Я осторожно вхожу в ее мир, боясь что-нибудь уронить из-за своей импульсивности или неосторожности, из-за чувств, которые набегают на меня, как внезапные волны. Даже когда я вижу и сознаю ее возраст, я не перестаю думать о ней как о женщине, искать следы, которые могли бы привести меня обратно в мир Ани, где царят большие неодолимые чувства и где все может случиться.

Марианне замечает, что я думаю о чем-то, не имеющем к ней отношения, и чуть-чуть отстраняется от меня. Она держится так же робко, как держалась Аня, однако излучает силу. Мы идем к остановке трамвая, погруженные каждый в свои мысли, и вместе с тем помним о присутствии друг друга — немного странная пара. Наше молчание не так естественно, каким оно было недавно в тишине кухни. Но это длится до тех пор, пока мы не садимся в трамвай, чтобы проехать небольшое расстояние до Грини. Когда трамвай проезжает по мосту через Люсакерэльву, мы оба смотрим в одну и ту же сторону — на Татарскую горку, которая высится посреди реки, словно острый каменный нос. Марианне быстро пожимает мне руку, ибо знает, что сейчас я думаю о маме, о ее разжавшейся руке, которой она держалась за камень, о течении, подхватившем и понесшем ее к водопаду, об отце, успевшем ухватить маму, но выпустившем ее, потому что я крепко держал его, понимая, что уже поздно и что я не хочу, чтобы они погибли оба.