Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

Спот сидел на койке, прислонившись головой к переборке. В каюте никого не было, наконец-то никого. До него не сразу дошло, что он один, впервые за последние дни, но он не знал, надолго ли. Музыканты внимательно следили за ним с первого вечера на борту.

Спокойным, решительным движением он достал из внутреннего кармана маленькую жестяную коробочку; в таких коробочках мужчины обычно держат нюхательный табак.

— Дорогая табакерочка, — ласково шепнул он, — дорогая моя табакерочка.

Он открыл ее — все было в порядке. Подтянув ноги так, что колени почти касались подбородка, Спот извлек из правого кармана зеркальце и тонкую трубочку. В коробочке вместе с кокаином лежало бритвенное лезвие. Но размельчать порошок не требовалось. Осторожно, легкими, точными движениями Спот насыпал на зеркальце чуть-чуть порошка и выровнял его в полоску.

— А теперь, — сказал он, почти не дыша, чтобы не сдуть порошок, — теперь, порошочек, теперь, мой снежочек… — Зеркальце было зажато между коленями, наклонившись вперед, Спот увидел в нем свои глаза, он вставил трубочку в ноздрю и зажал другую мизинцем левой руки. Глядя на себя, он чувствовал укоры совести. Но так и должно быть.

— Снежок грез, — проговорил он, глядя в глаза под белым порошком. Грудь у него стеснилась. Потом он без колебаний втянул в себя порошок. Внутри жгло, но он знал, что делает. Быстро вставив трубочку в другую ноздрю, он сделал еще один вдох, и последняя часть полоски исчезла у него в носу. Жжение заметно усилилось. Словно у него внутри лопнул какой-то пузырь.

— Ты взрослый человек, — вполголоса сказал он себе. — Уже не ребенок. И это не игрушки. Ты справишься. — Он вытащил трубочку и посмотрел на зеркальце. На нем осталось несколько крупинок порошка. Спот принес их в жертву Гелиосу, сдув на лампочку, висевшую на потолке.

— А теперь посмотрим, — сказал он. Пока сознание еще не покинуло его, он все аккуратно сложил и убрал в карманы.

Некоторое время он сидел неподвижно, все так же сжавшись. Где-то в нем и у него за спиной что-то росло и распускалось, словно цветок. Цветок этот был одновременно и холодный и теплый. Он рос и рос, пока не заполнил Спота целиком; после этого цветок продолжал расти и в конце концов заполнил все пространство. Спот вытянул ноги и удобно откинул голову назад. Откуда-то извне к нему стали приходить мысли и образы, это было приятное ощущение. Скоро пространство станет слишком тесным. Какое-то время он еще просидит так, но потом ему понадобится движение. Руки и ноги у него обессилели, тело напряглось, и его охватило чувство, в котором смешались и боль, и радость. Теперь он слышал и звуки. Вокруг посветлело.

Вообще Спот был дитя солнца, а вовсе не тот бледный, молчаливый, иронически улыбающийся человек ночи, за которого его всегда принимали. Внешность обманывала. На самом деле он не был и брюнетом; так лишь казалось после того, как он стал взрослым. Это была только видимость! На самом деле волосы у него были золотистые, светлые и легкие, а глаза — темные и ясные. Когда он теперь по утрам смотрелся в зеркало, он знал, что видит не себя, что это просто злой обман. Такое не могло быть правдой. Он видел не себя, это была какая-то ложь. Ложь с налитыми кровью глазами. Неправда, что у него темные жидкие волосы, которые он мажет помадой и зачесывает на косой пробор — это обман. И пенсне — тоже обман. Не говоря уже о носе. О носе лучше не думать. Внушительный, длинный, массивный кос свидетельствовал о какой-то зреющей в нем силе, которая рвалась наружу. Скулы тоже были массивные, как у изваяния. Но все это была ложь. Спот знал, что, когда он впервые осознал себя, впервые увидел себя в зеркале и понял, что это он, — перед ним был совсем другой человек. Маленький мальчик с золотистыми локонами и тупым носиком. Теперь же, глядя на себя, Спот напрасно искал мягкие черты лица. Хотя на самом деле под этой ложью его настоящее лицо было именно таким. Где-то в нем жил тот светловолосый мальчик, и этим все объяснялось. Сам же он просто изменил свою внешность. Очевидно, от этого мальчика и зависело все, что сформировало его лицо, заставило потемнеть волосы, а глаза — сузиться и помутнеть.

Да, он принадлежал солнцу. Бывали дни, когда Спот не мог смотреть на себя в зеркало. Хотя чаще все обходилось благополучно. Он еще мог работать, еще справлялся с ежедневной нагрузкой — еще держал под контролем возникшую в нем пропасть, которая грозила разорвать его надвое. Случись такое, ложь и правда в нем разделились бы, а ведь они должны сосуществовать. Они создают человека.

Спот сидел и повторял про себя: ложь… правда… Только когда он бывал в таком состоянии, эти слова обретали свой истинный смысл, свою глубину…

Спот заметил, что чересчур напрягся, и заставил себя дышать спокойнее, сознательно замедлил пульс. Иначе у него началась бы дрожь, и он уже не смог бы ее унять. Главное — держаться ближе к солнцу. Соединиться с ним.

Он принадлежал солнцу. Спот помнил, как однажды, давным-давно, играл для солнца на скрипке.

Тогда его инструментом была скрипка, а не рояль. Он стоял в холле и играл упражнения, но никто за ним не следил. Двери в сад были распахнуты, и сквозь портьеры проникал нежный солнечный свет, ложась узором на стены и потолок. Лет ему тогда было немного — он помнил, что смотрел на нотный пюпитр снизу вверх. Он помнил даже этюд, который тогда играл. В синеватом холле лежали прохладные тени. Наверное, ему тогда было семь. На стене в холле висело большое зеркало, перед которым все обычно замедляли шаг, когда выходили из дому или принимали гостей. Но в ту минуту он даже не видел этого зеркала. Взгляд его все чаще обращался к портьерам, скрывающим от него солнце и сад. Он ощущал, что воздух в саду напоен солнцем, что оно тяжело и лениво дышит в кронах деревьев. Но он был послушный мальчик и послушно играл этюды. Он знал, что сначала нужно позаниматься, и только после этого ему позволят выйти в сад. И все-таки в тот день что-то было не так, как всегда. Потому что звуки, лившиеся из его скрипки, казались жалкими и слабыми по сравнению с тем, что доносилось до его слуха из сада. Он заметил, что даже свет имел свою мелодию, в нем слышался какой-то мелодичный гул. И, забыв обо всем, но продолжая играть, он пошел к распахнутым стеклянным дверям и остановился между портьерами, стараясь, чтобы солнце падало на его скрипку. Звук снаружи, который вовсе и не был звуком, заглушил все и казался знакомым. Наверное, ему было лет семь. Он хотел туда, в сад, и откинул портьеру в сторону.

Солнце сразило его, как удар меча.