Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

Там он обрушил на нее свою боль, тоску и радость, он целовал ее, обнимал, говорил не умолкая, как мучился без нее, упрекал за то, что она не сообщила ему сразу о своем возвращении, — разве она не понимает, что он чуть не умер от тоски? Дорогая, любимая, его погибель, боль, горе, мука! Какое счастье снова видеть ее! Теперь они будут вместе всю осень, он утопит ее в своей любви, в благодарности, в цветах — я не могу жить без тебя!

Она улыбнулась, поцеловала его в благодарность за подарок. Но между ними словно чего-то недоставало или, напротив, появилось что-то новое. Давид растерялся.

Потом они бросились в постель. В самое важное мгновение Давид почувствовал что-то неладное, и все же у него снова вырвалось:

— Я не могу жить без тебя!

Она спокойно, но твердо отстранила его, легла на бок и спрятала лицо в подушку. Либо ей было неприятно, либо она рассердилась.

— София! Прости. В чем я провинился? Просто мне хочется, чтобы ты была со мной, постоянно, всегда.

Но она не позволила ни утешать, ни уговаривать себя. Далеко не сразу они обрели то, что напоминало прежний покой. Давид долго лежал на спине и задумчиво смотрел в потолок. Вдруг она повернулась к нему, положила голову ему на плечо и заснула.

В следующие недели все было почти так же, как раньше. Но теперь они были поглощены не только собой. Они снова посещали свое кафе, ходили в галереи, театры, бывали на концертах и лекциях. София выдержала приемные испытания, и теперь почти все ее время было отдано живописи. Она целиком ушла в работу и много общалась с новыми друзьями. Давид цеплялся за Софию, его мироощущение свилось в тонкую невидимую нить, связывавшую его с ней. Он продолжал писать ей стихи, продолжал говорить, что безумно ее любит и никогда не сможет жить без нее.

В ноябре в Бургтеатер поставили первую часть «Фауста». Спектакль с восторгом приветствовали все театралы города. Особенно восторгались Фаустом. В тот вечер, когда София с Давидом были в театре, публику ожидал сюрприз.

Зал потихоньку начинал гудеть, ждали поднятия занавеса, спектакль запаздывал уже на несколько минут.

На авансцену вышел человек в черном костюме:

— Ваши высочества! Дамы и господа! Театр императора Австрии и короля Венгрии вынужден сообщить вам, что из-за болезни мы не увидим сегодня господина Майера в роли Мефистофеля. — Зал удивленно и разочарованно загудел. — Однако в последнюю минуту знаменитый актер Макс Еннер, который вот уже несколько лет выступает в Берлине, а сейчас находится в Вене с частным визитом и посетил наше вчерашнее представление… Итак, господин Еннер в последнюю минуту выразил согласие выступить в сегодняшнем спектакле в роли Мефистофеля, которую, как ваши высочества и почтеннейшая публика помнят, он уже исполнял на этой сцене.

Настроение в зале мгновенно переменилось. Публика заревела от восторга, кто-то даже крикнул «браво», вероятно вспомнив, как несколько лет назад Макс Еннер положил Вену к своим ногам. Он был широко известен в театральном мире и позволял себе отступать от обычных трактовок классических ролей. К сожалению, этот актер, в гениальности которого никто не сомневался, в последние годы выступал в Берлине. Отъезд Еннера сочли за проявление высокомерия, ведь Берлин — это воронье гнездо… Теперь же Еннер был мгновенно прощен. Осчастливленная публика разразилась аплодисментами, заглушив ими извинения представителя дирекции: в спектакле может произойти незначительный сбой — господин Еннер не знаком с режиссурой этой постановки.

— Вот увидишь, он будет великолепен, — шепнул Давид Софии. Они сидели на галерке, на самых дешевых местах. — Ты видела его раньше? — Триумф Еннера в Вене пришелся на то время, когда Давид еще не ходил в театр.

— Нет. Никогда, — шепотом ответила София и схватила Давида за руку.

Занавес поднялся. Режиссер опустил Посвящение и Театральное вступление и сразу начал с Пролога на небе.

Седьмое небо. Облака и тюль. Ангелы и звезды легко и грациозно проплывали по сцене. Но в тот вечер публика не позволила себе очароваться этой красотой. Не особенно тронуло ее и выступление трех архангелов. Все чего-то ждали. Господь Бог, неприступный и безмолвный, сидел на своем троне и тоже ждал.

На сцену боком вползло черное бесформенное существо, оно скользило, как насекомое. Вдруг существо приподнялось и, скрывая лицо плащом, вскинуло одну руку, точно летучая мышь взмахнула крылом.

Потом показалось белое лицо, еще застывшее, невыразительное, но крупнее и ярче, чем лица других актеров. Откуда-то издалека до зрителей донесся голос этого существа. Он заполнил весь зал, хотя актер говорил почти шепотом:

По залу словно пробежал холодный ветер. София сжала руку Давида. Ей тоже стало зябко.

Существо, до сих пор стоявшее неподвижно, скорчило презрительную гримасу, потом как-то почти незаметно перенеслось к трону, на котором сидел Господь, и вкрадчиво улыбнулось. В зале послышались смешки, но они тут же прекратились. Давид был потрясен дикцией и техникой Еннера. И вместе с тем его полнейшей естественностью…

София не отпускала руку Давида. Когда Мефистофель на сцене огрызнулся, что покойникам предпочитает свежие, живые тела, она вздрогнула так сильно, что Давид невольно взглянул на нее. Она была бледна как смерть. Глаза расширились, ноздри трепетали. По-видимому, она даже не замечала, что крепко сжимает его руку.

Когда первая сцена кончилась и Мефистофель исчез, София словно очнулась, поняла, где находится, и отпустила руку Давида.

Спектакль продолжался. Это был, без сомнения, триумф Макса Еннера. Мефистофель затмил всех остальных, затмил Фауста и Маргариту, он манипулировал ими, словно дергая за невидимые нити. Иногда случались небольшие огрехи из-за того, что Еннер не знал своего места в массовых сценах. Но даже его небольшие ошибки производили впечатление дьявольских проделок. У него все было неожиданно. Никто не знал, что еще он сейчас выкинет. Это создавало особое напряжение и приводило других актеров в замешательство. Он повелевал всеми.

Давид был в восторге. София — та просто не владела собой. Всякий раз, когда на сцене появлялся Мефистофель, она, как во время Пролога, стискивала руку Давида и замирала. В антракте она не вышла в фойе, но села на лестнице, положив голову на руки… Она так и осталась сидеть на лестнице, когда Давид пошел выпить воды и подышать свежим воздухом.