Олег Лукошин - Первое грехопадение

— Секса нет, — говорила она.

И я ей верил.

«Она всегда была упрямым человеком, — начала она, поёживаясь от волнения, — и все свои поступки совершала словно назло кому-то. Она и умерла так же…

Говорят, люди перед смертью чувствуют свой конец, видят ангела, кружащего над головой, слышат голоса. Вряд ли она видела что-нибудь. За день до смерти она выглядела точно так же, как и во все предыдущие дни своей жизни — растрёпанно и обозлёно. Она умерла ещё не старой — её не было и пятидесяти.

Сейчас уже трудно вспомнить, что ощущал Алексей, когда вернувшись однажды с ночной смены, обнаружил мать на полу. Она лежала на спине, в мятой и грязной сорочке. Он вызвал «скорую помощь». Голос был на удивление спокойный».

Я был единственным её слушателем — и хоть она не верила в мою благосклонность, всё же посвящала меня в тайны своих неровных закорючек.

«Все последующие часы вплоть до её похорон были, пожалуй, самым странным временем в его жизни. Точнее безвременьем. Оказалось, что просто так умереть нельзя: для признания смерти и для проведения похорон нужно было обойти уйму мест. Он ходил по ним в полузабытье, в полусне. Подписывал бумаги, слал телеграммы родственникам — из которых приехала лишь мамина сестра, разговаривал с какими-то людьми.

Последняя ночь была самой ужасной. Они проводили её втроём: Алексей, мать и тётя Света. В чёрной одежде, сгорбленная — тётя Света словно и была воплощением смерти, которая является за людьми. Забившись в угол, на самый край дивана, она сидела и водила глазами из стороны в сторону. Алексей сидел в кресле у противоположной стены и вглядывался в ромб на ковре. Тёмно-красный при свете дня, он был сейчас совершенно тёмен, но всё же выделялся на ещё более тёмном фоне. Он словно плыл по комнате, плыл, не двигаясь с места, он скручивался в рулоны и расправлялся тут же, превращался в круг — из круга в овал, а из овала в колонну, выраставшую посередине комнаты. Порой он попросту исчезал, но тогда становилось совсем страшно — почему-то будучи зримым, не давал страху прорваться извне всей своей ужасающей обречённостью.

— Я заснуть постараюсь, — сказал Алексей, поднимаясь и протискиваясь между стеной и гробом.

— Поспи, — бормотнула ему тётка.

Он ушёл в другую комнату, лёг на кровать, но заснуть в ту ночь так и не смог. Лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок. Когда стало светать, поднялся».

Она замолчала, нервно вздохнула и вдруг посмотрела на меня. Я был серьёзен. Это её взбодрило.

— Ну как… пока? — спросила она.

— Ничё, — покивал я головой. — Трогательно.

Слово «трогательно» её не понравилось. Она нахмурилась и продолжила:

«Людей на похоронах собралось немного: было несколько человек с маминой работы и три-четыре соседки. Пришёл и отец.

Он тогда не женился ещё во второй раз, сильно пил и представлял из себя зрелище жалкое: какое-то облезлое, сморщенное существо с глазами навыкате. Алексею он сказал самое глупое, что только можно было придумать:

— Крепись, сынок, крепись.

С маминой работы выделили автобус — обшарпанный «Пазик», на нём и везли гроб на кладбище. Стояла жара, ни единого облачка на небе и ни единого дуновения ветра. Все нещадно потели.

Он нёс гроб на правом плече, впереди. Рядом шёл отец, а позади ещё два мужика. Мать была тяжёлой. Алексей не ожидал, что она будет тяжёлой настолько, что хотелось просто выскользнуть из-под гроба.

У ямы что-то вроде прощальной речи сказал отец. Речь состояла из одних лишь всхлипываний и хрюканий. Потом все прощались с мамой. Он, отец и тётя Света поцеловали её в лоб, остальные прощались недвижимо и молча. Стали забивать гвозди. Он забил целых два у своего угла. Один вошёл вроде бы нормально, а вот второй — неудачно. Поначалу он вовсе не хотел заходить в дерево, Алексей вколотил его всё же — гвоздь вошёл, но криво и наверняка вылез с обратной стороны. «А вдруг прямо ей в плечо», — подумал он с ужасом.

Гроб опускали на верёвках. Отец с мужиками опустили плавно, а вот Алексей — с лёгким гулом. Он смутился, поджал губы, окинул всех лихорадочным взглядом, но него никто не смотрел. Все тянулись к куче грунта, чтобы кинуть по горсти в могилу.

«Что за глупость», — думал Алексей, наклоняясь за своей горстью. «Как будто все рады, быстрей засыпать готовы».

Его собственная горсть глухо шмякнулась о крышку и разбросала земляные брызги во все стороны. Два кладбищенских могильщика принялись закидывать яму лопатами.

— Лёш, — спрашивал его по дороге к автобусу отец. — Тебе сейчас сколько лет?

— Догадайся, — глухо отозвался он.

— Двадцать шесть, нет?

— Двадцать шесть.

— Ё-моё, уже двадцать шесть!

Поминки были скромные. Все молча пережёвывали пищу и старались не смотреть друг на друга.

— Хорошая была женщина, — говорила одна из старух. — Проходит мимо тебя — всегда поздоровается.

— Старшая сестра — это же мать почти! — слышался голос тёти Светы. — Меня мать так не воспитывала, как она. Стирала всё с меня, следила за мной как могла…

— Ответственная, трудолюбивая, — добавлял какой-то мужик. — Мы вместе пять лет работали, всегда на неё положиться можно было!»

— И вот тут я застряла, — сказала она, опуская исписанные листы. — Не знаю, как закончить. Помоги.

Я задумался.

— Я бы закончил так, — сказал через пару минут. — Все напиваются, расходятся, и какой-нибудь мужик говорит — пусть тёте Свете: «Что ты понимаешь в смерти, дура!»

Она помолчала, а потом сказала задумчиво:

— Зря я тебе это читала.

Я и сам знал, что зря.

Секретарь доктора встретила меня дежурной, но весьма доброжелательной улыбкой. Мы поздоровались. Я нервничал, но старался держать себя в руках.

— Господин Ковальчук? — спросила она.

— Да, это я.

— Генрих Альбертович ждёт вас. Пройдёмте.

Я зашагал вслед за ней по небольшому коридору с морскими пейзажами, развешанными на стенах. Коридор упирался в красивую, покрытую чёрным лаком дверь. На стене над дверью была приделана фигурка ангела.

— Генрих Альбертович! — приоткрыла дверь секретарь. — К вам пациент.

— Да, да, пусть заходит, — донёсся густой, бархатный голос психоаналитика.

Я переступил порог заботливо приоткрытой секретарём двери и вошёл в кабинет.

— Валентин Тимофеевич, — приветствовал меня рукопожатием доктор.

— Генрих Альбертович, — ответил я на рукопожатие.

Он оказался серьёзным представительным мужчиной за пятьдесят в затемнённых очках и с окладистой седой бородой.

— Присаживайтесь, — предложил он мне. — Прежде чем начать, я сделаю некоторые записи для карточки пациента. Ваш возраст?