Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек

— А за что я их всех? — закричал Каримов, бросившись к захлопнувшейся двери. — За что?!

«Отдам тебя в детский дом!» — грозил ему в детстве приёмный отец, когда он не слушался. Или, прячась за деревом, смотрел, как мальчишка с рёвом носился по двору, растирая грязными кулачками слёзы. А потом отец выходил, раскинув руки, и Каримов жался к нему, задыхаясь от обиды. Он и сейчас ждал, что, лязгнув засовом, дверь откроется, и Трубка, посмеиваясь, войдёт в камеру, раскинув руки.

Но он не приходил.

Разглядывая фото Лютого, Пичугин примерял его жизнь, как пиджак, представляя себя мужем его жены и отцом его дочери. Вживаясь в образ, он возвращался вечерами в толпе служащих фабрики, покупая в хлебном ларьке батон, который жевал по дороге, и, проходя мимо летней веранды «Трёх лимонов», видел дремлющего за столом Могилу, окружённого скучающими телохранителями. Останавливаясь у бара, он фантазировал, как говорит с Могилой, размахивая руками перед ошарашенными посетителями, которые принимали его за безумца. Охранники, заткнув палец за ремень, выпроваживали Пичугина, он садился на пыльный тротуарный бордюр и, потирая виски, рисовал в воображении, как бандит протягивает ему ружьё, а он, вцепившись в него дрожащими, вспотевшими от страха руками, направляет ствол на Могилу и спускает курок.

Узнавая Лютого ближе, он находил, что они похожи. Лютый всегда был лишним и всюду — один, а Пичугин был всегда один и всюду — лишним. Он пускал одиночество ночами под одеяло, как кота, а по утрам так долго смотрел на своё отражение, что уже не понимал, кого видит в зеркале. Проводя пальцем по мятой фотокарточке, он чувствовал, что Лютый ходит кругами вокруг города, боясь вернуться и не зная, куда бежать.

Как-то вечером к нему заглянул прокурор. В здании было безлюдно и тихо, так что, проходя мимо кабинета Пичугина, он услышал, как следователь, переворачивая тяжёлые страницы дела Савелия Лютого, бубнит себе под нос, водя пальцем по неразборчивым, прыгающим строчкам.

— Ты, как дальтоник, не различаешь полутонов, — усмехнулся прокурор. — А жизнь — она ведь не чёрно-белая!

— А какая же? — поднял глаза Пичугин.

— Серая.

«Это она у серых людей серая, а у чёрно-белых — чёрно-белая!» — крикнул про себя Пичугин, но вслух промолчал. А прокурор, как будто прочитав во взгляде его ответ, вдруг помрачнел и, развернувшись на каблуках, вышел, не попрощавшись.

С того вечера они не встречались, а когда Пичугин наведывался в приёмную начальника, натыкался на выставленные, как штыки, густо накрашенные ресницы секретарши.

Он уже час сидел перед кабинетом прокурора, но его не приглашали.

— Может, он забыл про меня? — нагнулся следователь к секретарше, стучавшей по клавиатуре. Она была одета в яркое платье в горошек, и пухлая грудь лезла из декольте, словно поднимающееся тесто.

— Он ничего не забывает, — раздражённо процедила женщина. — Он занят.

Пичугин уже несколько раз пытался пересчитать горошины на её платье, от которого рябило в глазах, но каждый раз сбивался. Заметив, как пристально он смотрит на неё, женщина смерила следователя презрительным взглядом. Пичугин встал, прошёлся вдоль шкафа, заставленного папками, проведя пальцем, пересчитал их, прочитал все надписи на корешках, потом снова сел. И вдруг вскочил к двери в кабинет начальника, со всей силы дёрнув за ручку.

Подняв глаза, секретарша торжествующе посмотрела на него:

— Заперто!

Обмякнув, следователь опустился на стул:

— Он там? — без особой надежды спросил он.

Не ответив, женщина застучала по клавиатуре, уткнувшись носом в мерцающий монитор. Подслеповато щурясь, она диктовала себе что-то под нос, и Пичугин читал по её губам казённое письмо, о канцеляризмы которого можно было вывихнуть язык.

Дверь широко распахнулась, ударившись о стену, и из кабинета вышел начальник.

— А, Пичугин, — рассеянно сказал он, протирая краешком пиджака очки, — вы не сидите тут, я занят. Займитесь делами.

— Но дело Лютого. — начал было следователь.

— Дела Лютого нет! — перебил его прокурор. — Оно отправлено обратно в полицию, в деле появился новый подозреваемый, а Лютым теперь занимается отдел пропавших без вести.

Пичугин опешил, но прокурор нацепил то выражение лица, которое обычно берёг для бойких адвокатов защиты:

— Эта история вас больше не касается! И прекратите путаться под ногами!

На лестнице Пичугин столкнулся со старшим следователем, бежавшим вверх через одну ступеньку. Пичугин, вцепившись в перила, решил не уступать ему дорогу, но и тот, проходя мимо, не подвинулся, так что они больно столкнулись плечами.

Обернувшись, следователь смерил Пичугина взглядом, глядя сверху вниз, и, ухмыльнувшись, сказал:

— Знаешь, в жизни, как в суде, кому-то достаётся роль судьи, кому-то — прокурора, а кто-то живёт, как будто сидит на скамье подсудимых по сфабрикованному делу! — и, помахав рукой, он побежал дальше.

Северина исчезла, словно её никогда и не было. В бане появилась новая уборщица — коротконогая девчонка с выцветшими волосами и серьгой в носу, ходившая босиком по холодной земле и плевавшая на руки, прежде чем браться за швабру.

— А где девушка, что была до тебя? — спросил её Пичугин, подкараулив у дверей.

— Да не знаю я! — всплеснула она руками. — Никогда её не видела!

— Многие спрашивают?

— Саам каждый день донимает: не появлялась ли, нет ли вестей, не говорили ли чего.

После сиротского приюта Северина получила комнату в общежитии с прокуренным коридором, в котором постоянно выкручивали лампочки, и общей душевой на каждом этаже. Душевая была маленькой и тёмной, как кладовка, в полу чернела дыра, в которую стекала вода, а душ был смастерён из толстого шланга, одетого на кран. Двери в ней были выбиты, женщины завешивали душевую клеёнкой, а мужчины мылись, не закрываясь, и разбрызгивали воду по коридору, так что в углах собирались лужи.

Дощатый пол вздымался, как будто под ним был замурован покойник, и был готов поцеловаться с низким потолком, с которого сыпалась грязная штукатурка. Комната была такой тесной, что Северина, входя, будто футболку надевала, а вдвоём в ней было как в одном гробу. «Хоть и душегубка, зато моя!» — радовалась девушка, проводя рукой по выкрашенной стене.

Северина редко появлялась в общежитии, пробираясь в комнату поздним вечером, когда её не могли увидеть. Запершись на ключ, она ходила на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, и не открывала дверь на стук, притворяясь, что её здесь нет. Она боялась полицейских, рыскавших за ней по пятам, но о ней давно забыли, и только Пичугин, хватая за руку, убеждал её рассказать всё, что знала, но Северина упрямо молчала.

Пичугин всё чаще вспоминал, как она клянчила у прохожих мелочь на сигареты, а потом чертила мелом на асфальте классики и прыгала на одной ноге, зажав дымящуюся сигарету в зубах. Она казалась ему то маленькой женщиной, то рано повзрослевшим ребёнком, а теперь старела, как будто её жизнь ускорялась, словно бегун на месте. Она таяла, сморщиваясь на глазах, и в тощей, безобразной старушке с обожжённым лицом едва можно было узнать прежнюю Северину. Девушки в бане дразнили её Севрюгой, и новое имя прицепилось, как репей, так что она и сама звала себя этим прозвищем.