Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек

— Все мы козлы отпущения, — скривился сизый пропойца с перебитым носом. — У собственной судьбы!

В пивной яблоку негде было упасть, официантка, раскрасневшаяся от духоты, обмахивалась свёрнутой газетой, а посетители ходили от столика к столику, перебивая друг друга и врываясь в чужую беседу, как грабитель в квартиру. Было шумно, все спорили, кричали и размахивали руками, словно ветряные мельницы, никто никого не слушал, но все друг друга слышали, потому что обсуждали то, о чём в последнее время говорили во всех концах города.

— А говорили, дочка у него красивая.

— Не красивая, а гулящая!

— Это одно и то же! Спуталась с Антоновым, а отец пришёл в «Три лимона» отношения выяснять. Каримов застрелил Могилу и, как ни в чём не бывало, сел в машину и уехал. А охрана отпечатки пальцев стёрла, свидетелей обработала.

— Да это бред! — едва не опрокинув кружку, махнул рукой пьяница с сизым носом. — Бред и всё! — он помялся, пытаясь найти слова, но, сплюнув, только ещё раз повторил: — Бред, не может такого быть!

— У нас всё может быть! — зашикал на него толстяк. — Помните, как свет отключили? У меня сосед мать свою, как курицу, выпотрошил, а потом говорил, что всю жизнь мечтал это сделать, да рука не поднималась. Говорил, она из него жилы тянула, его жизнь проживала, так что сама два раза жила, а он — ни разу. Посадили на двадцать лет! А ведь приличный был человек, учитель географии.

Пичугин стоял за стойкой в углу и, потягивая пиво, заедал его разговорами, поворачиваясь то к одному столику, то к другому.

— А Лютому ничего не оставалось, как в бега пуститься, — продолжил толстяк, смочив горло.

— А что ж Саам? — обсуждали двое долговязых мужчин, согнувшихся над столиком, как колодезные журавли. — Как он такое стерпел?

— Да он и рад был, Могила был без тормозов, все устали от его своеволия! С другой стороны, по их понятиям, это считалось предательством, вот и вспыхнули разборки, как в лихие времена.

— Говорят, несколько человек пропали.

— А перестрелки? У нас каждую ночь было слышно, как стреляли! — обернувшись, присоединился к разговору мужчина из-за соседнего столика.

— Да, в воздухе запахло порохом, — согласились долговязые, дружно закивав.

— Требенько, пишут, первым не вытерпел, решил вмешаться. Он с бандитами был белыми нитками шит, ему больше всех хотелось, чтоб всё было тихо-мирно.

— При чём тут Каримов? Это Саам его убрал! — перебил пропойца с перебитым носом. — Начальника вспомните, кто его до полусмерти забил?!

— А Антонова он убрал, потому что тот был важным свидетелем! — прокашлявшись, возвысил голос толстяк. — Он ведь видел, кто застрелил Могилу, а его показания перевесят все остальные.

Но его перебила официантка, развернувшая мятую газету, которой прежде обмахивалась.

— Написали, что Каримов ваш «того», — она покрутила у виска. — А убивал, войдя во вкус! Тюремный психиатр его спрашивал, чувствует ли он себя серийным убийцей, — официантка водила пальцем по мятой газете, перечитывая статью, — а Каримов бился в припадке, хохоча до тех пор, пока его не уводили в камеру. — Снова свернув газету, она бросила на толстяка победный взгляд.

— А стрельбу на озере он устроил для отвода глаз, — продолжил мужик, горбившийся за стойкой, — только непонятно, случайно ли погиб Кротов, или Каримов, зная о больном сердце, специально морил его в парной.

— Ну, а Лютый? Что Лютый?! — выкрикнул кто-то.

— Да чёрт с ним — с Лютым, — зевнул толстяк, глядя, как оседает пивная пена. — Может, от голода погиб, а может, Каримов до него добрался.

Грохнув пустой кружкой по столу, Пичугин вышел на улицу, щурясь от солнца, слепившего глаза после тёмного кабака. Подняв грязную, липкую газету, валявшуюся рядом с набитой доверху урной, следователь прочитал статью о Каримове, которого газетчики окрестили серийным убийцей. В голове было мутно от выпитого, а буквы прыгали, как блохи, и он перечитывал каждую строчку по два раза, чтобы понять написанное: «Оглядевшись, главарь группировки Саам вдруг увидел, что его окружают одни покойники. Все, с кем он был близок, на кого мог рассчитывать, были убиты Каримовым, и Саам испугался, что следующим будет он. И тогда он пришёл к следователю Пичугину и рассказал, как всё было на самом деле в тот злополучный вечер, перевернувший город вверх дном. Убийца не избежал наказания».

Машина неслась по разбитой, ухабистой дороге, подпрыгивая на колдобинах. Трубка помнил только то, что хотел помнить, и забывал всё, что хотел забыть, поэтому, проехав дорожный указатель, на котором имя города перечёркивалось жирной полосой, он вычеркнул этот город из памяти, забыв его название.

— «Убийца не избежал наказания». — дочитав, Трубка свернул газету и спрятал её в карман. — Люди любят сказки и верят им больше, чем себе.

— «Будьте как дети». — хмыкнул шофёр.

— Жаль, я не писатель, — вздохнул старик, глядя на багровый, словно запёкшаяся кровь, осенний лес и обдумывая прочитанную историю серийного убийцы.

Шофёр удивлённо вскинул брови и сделал тише музыку.

— Я бы написал детектив, приправленный убийствами, как мясо — перцем, а потом. — Трубка задумался, мечтательно закатив глаза. — А потом совершил бы всё описанное, следуя собственной книге, как кулинарному рецепту. Всё надоедает, голубчик, всё требует новизны: и еда, и женщины, и убийства. — его механический голос, раздающийся из приставленного к горлу аппарата, напоминал радиопередачу.

Шофёр сосредоточенно уставился на дорогу, не решаясь спросить шефа о приёмном сыне.

— Сдохну — на следующий день забудет, — заскрежетал Трубка, словно прочитал его мысли. — А теперь — будет всю оставшуюся жизнь помнить. Проснётся на нарах, первая мысль — обо мне. В зеркало глянет — меня увидит. Каждую секунду только обо мне и будет думать. До самой своей смерти.

Узнав от тюремщиков, что приёмный отец уехал, Каримов обмяк, как тряпичная кукла. Подписав признание, он растянулся на лавке, уставившись в потолок. «Никто никому не нужен», — бормотал Каримов, и ему казалось, что он лежит, завёрнутый в линялое платье матери, которую никогда не видел.

Северное лето коротко, как бабий век. В воздухе запахло прелой листвой, молодые деревца уже скинули листву и стояли голые, ёжась от холода. Как порванные бусы, рассыпались ягоды, и Севрюга собирала их в подол, а Лютый отделывал с саамами шкуры, вялил мясо, разрезая его на тонкие полоски, и развешивал над костром.

Лютому казалось, что часов в сутках прибавилось, и, если прежде вечер выглядывал из-под утра, как нижняя юбка из-под платья, а день заканчивался, не успевая начаться, то теперь день стал долгим, как эхо в тайге, которое, возвращаясь бумерангом, вновь разлеталось по лесу. Лютый начал курить, мастеря пахучие самокрутки. Он сдирал кору, мелко стругал её и протирал между двумя камнями, а потом заворачивал в листья, которые высушивал на солнце. Так он занимал себя долгими, тягучими днями, вязкими, как саамская похлёбка.