Евгений Боушев - Колдовская книга (Grimoire)

— Правда?

— Ну конечно. А вот и он. Ну, ступай спать, завтра работать надо.

— Спокойной ночи, дядь Семен, — Дима скрылся за дверью.

— Спокойной ночи.

Семен приставил ладонь к глазам и посмотрел поверх головы поднимающегося на горку Петровича. Посмотрел на другой берег, отделенный серебряной лентой реки отчетливее любой границы. Там глухой черной стеной вставал лес, над которым висел бледный серп луны.

Деревня уснула. Успокоились последние гуляки, задремали злобные сторожевые псы, забылись беспокойным сном старики и старухи. Ни проблеска света, ни звука, ни дуновения ветра — и над всем этим ночным великолепием распростер крылья самый древний, самый неумолимый и незаметный враг человека — время. А в крайнем домике, ветхой маленькой лачуге, укрывшись дырявым одеялом, спасаясь как за крепостными стенами, за хрупкими гранями своего разума, тихонько похрапывал Петрович.

Ему ничего не снилось.

…И я уйду. А птица будет петь, как пела,

И будет сад, и дерево в саду,

И мой колодец белый.

На склоне дня, прозрачен и спокоен,

Замрет закат, и вспомнят про меня

Колокола окрестных колоколен.

Хуан Рамон Хименес

Хирург сказал:

— Умер.

Сестра, протягивавшая ему зажим, на миг перестала дышать, и положила его, не глядя, куда-то мимо стерильной марли.

Врач снял перчатки и маску, вытер рукой потный лоб. Огляделся устало — мужчина на столе лежал неподвижно, как и все время операции. Аппарат искусственного дыхания безразлично продолжал нагнетать воздух в неработающие легкие.

В угасающий мозг еще поступали какие-то сигналы. Мужчина слышал слова врача, стук железа о столик для инструментов, сквозь закрытые глаза чувствовал свет мощных ламп. Он хотел вздохнуть полной грудью, в последний раз, но что-то потянуло его прочь со стола, и сквозь закрытое окно бросило в ледяную пропасть февральской метели.

Холода он не почувствовал. Посмотрел на свое тело, и оказалось, что одет он в черные брюки из плотной ткани старинного покроя, залатанную рабочую рубаху и длинный черный плащ. На голове вдруг оказалась остроконечная шляпа с черными полями. Мертвый совсем не удивился всему этому — лишь небьющееся сердце, словно вспомнив что-то свое, отозвалось глухой болью.

Его все тащило вперед, через спящий город, вверх к холодным звездам, мимо седых спокойных облаков, темных коробок многоэтажек, сквозь метель и тускло освещенные ночными фонарями улицы. Внизу ослепительно и волшебно искрился снег, тихо полыхая голубыми отсветами.

— Стоп, — сказал он сам себе, и все вокруг послушно остановилось.

Снег замер в воздухе, свет фонарей превратился в желтые тусклые кляксы и уже ничего не освещал. Воздух вдруг стал упругим, плотным и запах хвоей.

— Смотри, — сказал кто-то.

Впереди лежала занесенная снегом деревня. За ней темной глухой стеной поднимался лес, а посередине блестящей серебряной полосой протянулась река, покрытая льдом.

Мертвый дернулся, рванулся вверх, но что-то медленно и неудержимо тянуло его к этим маленьким спящим домикам. Воздух престал держать тело, и, судорожно извиваясь, он полетел вниз и провалился в снег. Больно не было, просто по телу пробежали мурашки, а мир перед глазами заменила белая пыль. Он рванулся вверх и выбрался из сугроба.

Оказалось совсем несложным — идти по замерзшей снежной корке, не проваливаясь. Вот только идти получалось только в одну сторону — как только он пытался повернуть прочь от деревни, наст начинал проламываться, мир вокруг — мутнеть и искажаться, а ветер — швырять снег в глаза. Шаг, другой — он смирился и пошел, уже зная откуда-то единственное верное направление.

Снег еле слышно хрустел под ногами. Он шел босиком.

В крайнем домике, — маленькой покосившейся лачуге, горела лампа. За столом сидел бородатый седой старик и раскрытой ладонью водил по пустому столу. На его морщинистом лице блестели слезы.

Мертвый все еще ничего не понимал, лишь сердце отзывалось на каждую новую картинку глухой болью, да спина все так же чувствовала холод операционного стола под собой. Почему-то все это: и деревня, и старик, и босые ноги по тонкому насту, и плащ с этой несуразной старой рубахой — все казалось знакомым, но давно забытым.

Старик все сидел молча, и монотонно, механически, одинаково и спокойно водил рукой по столу. Вдруг его взгляд метнулся к окну, вверх, к звездам — и, не увидев своего ночного гостя, он уронил голову на стол, зарылся пальцами в седые волосы и заплакал навзрыд. Неудержимо и беспомощно, как умеют плакать только дети и старики.

Он так и сидит с тех пор. Все время, каждую ночь, что бы ты ни придумывал.

Мертвый открыл дверь, прошел внутрь, и вдруг на разворошенной постели в соседней комнате увидел того же старика. Он спал, завернувшись в дырявое одеяло. Изо рта толчками выходил пар, и борода старика покрылась инеем.

Мертвый не удивился. Теперь он понял, что видит, почему и когда его занесло в это место. В это давно забытое место , где было так одиноко вечерами. Колдун поправил шляпу и неслышно вышел. Впрочем, шум тут не играл никакой роли — он не властен был изменить ничего в этом застывшем, брошенном мире.

Он перешел реку по льду, спустился в овраг и поднялся наверх, постепенно приближаясь к лесу. Давным-давно, в незапамятно святые времена, он придумал лес и замок в нем. В замке был камин, а возле камина стояло кресло. И он боялся встать с кресла больше всего на свете — что бы это ни значило.

А ведь когда-то все имело смысл.

Не выдумывай. Никогда ты не понимал всего этого полностью. Иначе бы всего этого не забыл.

Колдун подошел к лесу, занесенному снегом. Лес казался мертвым. Он поднимался впереди глухой черной стеной, а сверху над ним висел бледный серп луны.

Ты знаешь, куда идти.

Он знал. Единственная тропинка, начинающаяся у его ног, вела на мельницу. В лесу не могло быть мельницы — она появилась только из-за его прихоти, из-за страха оставаться одному. Тропинка за его спиной быстро и невозмутимо зарастала вековыми деревьями. Снег тихо искрился на темных соснах. Колдун шел. Колдун шел. Колдун шел босыми ногами по снегу, не чувствуя холода. Вспомнить никак не получалось, но кто-то внутри словно нашептывал ему старую забытую сказку, и с каждым словом становилось все тоскливее.

…Как они сами туда попали — непонятно, но жили они там с незапамятных времен.

Грудь изнутри выжгло холодом, который не имел ничего общего с холодом снаружи. В уютном домике возле развалившейся мельницы, на жарко натопленной кухне, под усыпанным звездами небом мельник доставал из печи пироги с земляникой, с румяной поджаристой корочкой и ставил на стол. Доставал, улыбаясь в седую бороду, довольно щурясь, и ставил на стол, забитый пирогами с земляникой. Ставил, не замечая забытых минуту назад пирогов с поджаристой золотой коркой, и они падали вниз, на пол. Но и там уже не оставалось места — а мельник все подкидывал дрова в печку, замешивал тесто, открывал и закрывал печную заслонку… В соседней комнате, на полу возле кровати, мертвый мельник лежал лицом вниз на старых ботинках и смотрел прямо перед собой живыми глазами. На крыльце избушки мельник плел корзины из прутьев, монотонно, одну за одной, и все время смотрел в лес, вглядываясь в путаницу веток слезящимися глазами.