Евгений Боушев - Колдовская книга (Grimoire)

Ты ушел, чтобы они смогли измениться. Они остались такими, какими ты их придумал, чтобы ты смог уйти.

Жуткий смех совы в чаще. Я не должен винить себя.

Ты не можешь винить себя. Но разве они могли стать кем-то еще?

Колдун обошел вокруг мельницы, которая оказалось всего лишь грубо сколоченной из досок декорацией. Стены, на которых были намалеваны замшелые камни, подпирали небрежно отесанные бревна. За мельницей не было снега, наверху под металлическими полукруглыми сводами светилась неяркая лампочка, тут и там валялся строительный мусор, окурки, пустые консервные банки, а на утоптанном пятачке земли на деревянных чурбаках сидели ангел и черт. Их разделял сколоченный из деревянных ящиков стол. Они играли в карты.

Черт был так себе — обычный сухощавый крестьянский мужичонка в сером ватнике и валенках. Шапку он положил на стол, ватник расстегнул, и держал перед собой карты заскорузлыми грязными пальцами. Ангел был молод и пьян. Он смотрел на колдуна мутными глазами, молчал, и то и дело прикладывался к бутылке, стоявшей на столе. Крылья у него были большими и белыми, а там, где концы их подметали землю — грязно-рыжими.

— Гляди-ка, пришел. — Черт бросил карты в шапку, повернулся к колдуну, посмотрел на ангела через плечо — Проспорил я тебе двадцать душ. Только ты их мне и так позавчера проиграл.

— А как же… — начал колдун. Ангел дернулся и присосался к бутылке.

— Погоди, — сказал черт. — Скажи лучше, какого дья… Зачем ты это сделал?

…Его нигде нет. Совсем нигде.

— Неужели ты думаешь, что теперь что-нибудь изменится?

И вдруг колдун вспомнил, увидел все пронзительно и отчетливо. Вот он летит из окна вниз, рядом осколки стекла и капельки крови. Стремительно приближается земля, удар — и темнота.

Колдун закричал. Колдун рванул на себе рубаху, вспоминая про разорванные сухожилия, разбитую грудь, сломанные ребра.

— Ну-ну, — протянул черт, забирая полупустую бутылку у ангела, — успокойся. Это тебе не кино.

Ангел плакал. Колдун удивленно смотрел на свою грудь и руки — без шрамов и без ран.

— А ты не реви, — повернулся к ангелу черт в ватнике. — Разве не привык еще?

Он кивком указал на колдуна, который кутался в плащ, пытаясь спастись от холода внутри:

— Он же убивает себя в каждом своем рассказе. Чем, по-твоему, все должно было закончиться?

Я знаю, о чем ты думаешь. Самоубийство Бога не приведет к исчезновению Бога. Убийство Бога в себе не приведет к свободе. Ты можешь закрывать на это глаза — но те, кого ты придумал однажды, никуда не денутся из твоей головы. Ты в ответе за них. Они — это ты, забывший сам себя.

— Ты ушел — а птицы остались петь. — Сказал черт. — Птицы, которые помогли тебе когда-то не сойти с ума.

Колдун молчал, разглядывая деревянные камни.

— А теперь, — сказал черт, — я верну тебе последний кусочек памяти.

Он махнул ушанкой, и в лесу ухнула сова. Пошел снег, а мельник на крыльце заметался, закричал и побежал в лес, царапаясь о кусты.

И колдун вспомнил. И колдун — только теперь! — увидел ее.

Дочка мельника в легком платье кружилась возле мельницы, протянув руки к снежинкам. Вот она — сидит на стуле в кухне, держит в руках большой кусок пирога с земляникой и кружку с липовым отваром; идет по дорожке прочь от домика, делая шаг за шагом, и не двигаясь с места; качается на качелях, и, — колдун знал это — стоит в подвенечном платье на краю леса и смотрит в черную пустоту перед собой. Там впереди нет ничего — ни леса, ни реки, ни земли. Из странного леса с замком и мельницей есть выход — но ведет он в никуда.

Ты думал, она ушла. Куда ей было идти? Как она могла уйти, если у нее никогда не было матери?

Все девочки были ненастоящими — маленькими и призрачными. Сквозь них просвечивали ветви деревьев, и зыбкие контуры тел колыхались от слабого ветерка.

Колдун повернулся и бросился бегом сквозь лес.

Замок застыл, как и все в этом месте. Разваливающиеся стены, расколотая кладка и осыпавшаяся черепица. Восточная башня начала падать, да так и застыла, летящая к земле — невозможно накренившись, с замершими в воздухе каменными глыбами.

Девочка стояла у окна и смотрела на лес. Как и колдун когда-то, прижалась к решётке, но не изо всех сил, а лишь слегка прикоснувшись к прутьям. Она смотрела в глаза колдуну, стоявшему под башней, а колдун смотрел на нее.

Она уже давно все поняла. И теперь нет никакого смысла отходить от этого окна и делать что-то еще. Нет вообще никакого смысла — ни для чего. Как она могла измениться, если ты не придумал для нее ничего, кроме этого не по росту большого подвенечного платья? Как она могла куда-то уйти, если за лесом для нее нет никакой деревни?

Мельник смотрел на дочку и не видел ее. Для него она была далеко, растила детей и ухаживала за мужем. Девочка видела своего отца мертвым, лежащим лицом на ботинках. Петрович получил иллюзию свободы — и плачет теперь ночами в деревне, среди таких же бесконечно свободных и невыразимо одиноких призраков.

Мертвые не приходят. Ушедшие не возвращаются назад. Прошлое не повторяется. Будущего еще нет. И лишь в воспоминаниях время вечно.

И колдун, наконец, ощутил ужасный холод, увидел свои ноги, обожженные холодом до черноты, почувствовал ледяные иглы в груди и закричал от страха и боли. Как можно жить, если сердце не бьется?

Он упал на снег, свернувшись в комок, пытаясь задушить рвущийся крик, заглушить боль. Как можно идти куда-то, если сердце сгорело в камине?

Глаза заволакивало пеленой, руки и ноги не слушались. Болело все внутри — сердце, грудь, отбитые и заполненные кровью легкие. Болели отмороженные ноги, разодранное лицо. Девочка вдруг оказалась совсем рядом, в нескольких метрах, и смотрела на колдуна не по-детски серьезно.

Ног нет. Ноги ушли, я их не чувствую.

Бог — это любовь.

…Что-то страшное случилось там.

Свобода — это всегда одиночество.

…Временами к нему приходила зима.

Я буду надеяться — мне так легче…

Для Хенаро это Икстлан, для тебя это будет Лос-Анджелес, для меня…

Птица будет петь…

Внутри.

И колдун закричал. Ветер, медленно набиравший силу все это время, вдруг превратился в настоящую бурю, задул яростно и жестоко. Со всех сторон полетел густой снег, мир сжался в маленький клубок. Колдун снова закричал, так, чтобы мельник на крыльце услышал и понял его. Старик взглянул перед собой, глаза его широко раскрылись — он увидел девочку возле замка, побежал к ней, но, запнувшись за первую же кочку, упал и разбил о камень голову.

Крылья мельницы скрипнули, подались, зашевелились.

Колдун, собрав последние силы, пополз по снегу к девочке. Та молчала и смотрела все так же серьезно, отступая назад шаг за шагом. Глаза колдуна закрывались, он уже не слышал рева метели и жуткого смеха совы в лесу.