Вольфганг Хильбиг - Временное пристанище

Ключ спокойно можно оставить в квартире: у Гедды есть запасной, еще один ключ удержала хозяйка. Положит на стол письмо о расторжении договора и уйдет. Прямо в предутреннюю мглу… и останется после него этакий призрак, хриплый невнятный призрак, не принесший Гедде ничего, кроме разрушений. Но быть может, все еще как-нибудь залатается… Герхард, насколько ему известно, сказал, что будет ждать Гедду. Он подождет, сказал Герхард, пока этот треклятый год не кончится, а потом еще раз с ней объяснится.

Во Франкфурте он сперва купил на вокзале для Гедды бутылку шампанского (теперь она в его кухне на холодильнике), потом позвонил, чтобы поздравить ее с днем рождения. С полчаса было занято, он бросил звонить и помчался на нюрнбергский поезд, пропустить который было нельзя: он последний. Около часа ночи прибыл в Нюрнберг, рванул к ближайшей телефонной кабинке, наконец в трубке раздался голос Гедды.

– Поздравляю с днем рождения! – выпалил он, задыхаясь. – Прости меня, пожалуйста…

Она оборвала на полуслове:

– Мой день рождения сорок минут как кончился!

– Я знаю. Прости меня! Я звонил из Франкфурта, но все время было занято…

– Да, мы с Герхардом довольно долго проговорили.

Ц. прикинул, позволительно ли ему полюбопытствовать, чем объясняется столь долгая беседа с Герхардом. Но воздержался; причина звонка была очевидна: Герхард никогда не забывал ее день рождения. Ц. сказал, что возьмет такси и все же заглянет. Ему нужно с ней поговорить, совесть мучит.

– Ты не мог бы перенести это на завтра, – сказала Гедда. – Вернее, на сегодняшний вечер. Я уже в постели.

Он все же взял такси и поехал на площадь Шиллера. В двух Геддиных окнах на втором этаже было темно. Но он знал, что она может быть во второй, маленькой комнате, в спальне, окна которой смотрели на обширные владения нюрнбергской тухеровской пивоварни, тянувшейся вдоль заднего фасада через весь квартал. И впрямь, на потолке вроде бы видна полоска света, просочившаяся сквозь дверную щель из той задней комнаты. Он нажал на кнопку звонка рядом с подъездом и приложил ухо к домофону… позвонил еще, ответа не последовало. Отступив на шаг назад, он увидел, что полоска света на потолке погасла. Несмотря ни на что, еще с четверть часа остервенело жал на звонок, хотя понимал, что это бессмысленно…

При низком атмосферном давлении кварталы от площади Шиллера до Кобергерплатц обволакивались навязчивым запахом солода, подымавшимся с территории пивоварни. Тяжелый воздух, пропитанный горьковато-сладкими пивными ингредиентами, как будто заполнял улицы до высоты человеческого роста; в иные дни Гедда ворчала, говоря, что надо отсюда съезжать. Декабрь выдался тепловатым и дождливым, в такие ночи солодовый запах особенно интенсивно поглощал все прочие. За те двадцать минут, что он шел до своей квартиры, Ц. весь размок и протрезвел; дождь, капавший с невидимых небес, напоминал скорее сжижающийся дым; даже от мертвой травы в круглой клумбе на Кобергерплатц как будто подымался одуряющий дух пивоварни, он же сочился текучими нитями с голых деревьев вокруг площади, он же, казалось, окрасил в желто-коричневый свет шарообразные фонари, с которых беспрерывно стекали пенистые нитки бусин, похожих на пузырьки слюны. Круглая гравийная дорожка, напитавшись влагой, вздыхала под ногами, как песок в воде.

От Кобергерплатц, где начиналась Кобергерштрассе, до его дома оставалось еще минут пять ходьбы. На этом отрезке в десять домов он регулярно проходил мимо одного освещенного окна. Оно располагалось на третьем этаже, в своеобразном эркере, свет горел там порой до самого утра; иногда он останавливался и глазел на это окно. Там жила женщина, примерно его возраста или Геддиного, пару раз приглашавшая его в гости. Она появлялась на всех его вечерах, проходивших в Нюрнберге и окрестностях, иногда вместе с Геддой; он не пытался вообразить, какого рода отношения их связывают, и Гедду о том не расспрашивал; впервые он встретил ее примерно два года назад в Регенсбурге, во время одной из непродолжительных поездок на Запад, еще до визы. А потом эта женщина – какая странная причуда – прислала ему в Лейпциг куртку из желтой кожи, из-за чего у них с Моной, его лейпцигской подругой, случился конфликт.

Он вошел в квартиру и наступил впотьмах на телефон, стоявший в коридоре на полу; раздался хруст, нога угодила в пластмассовые клавиши набора. Чертыхнувшись, поставил аппарат на кухонный стол, к счастью, телефон еще работал, если набирать осторожно. Огляделся, отыскивая глазами следы пребывания Гедды в квартире… сел за стол и стал названивать. После того как раз десять он нажал на повтор и подождал ответа, Гедда вдруг сняла трубку. Не успел он и слова вымолвить, как она отчеканила: пусть он оставит ее в покое. «Пожалуйста… – выдавил он, – я только хотел спросить, когда мне завтра прийти». Она вообще не уверена, что хочет его видеть, сказала Гедда и положила трубку.

Взметнулась волна паники… как бы знакома ни была ему она и как бы ни была оправдана довольно безобидным Геддиным отказом – накатывала она всегда внезапно, и он всякий раз бывал против нее безоружен. Внутри нарастал смутный ком страха, мозг как будто парил сверху в пустоте, утратив с телом всякую связь… помогала только водка, он полез в холодильник, достал бутылку, налил полстакана и мелкими быстрыми глотками выпил до дна.

Понятно, что причина этой паники застарелая и поводом может стать все, что угодно; он не находил единой схемы. Гедде тоже бывали ведомы подобные состояния, но она умела их анализировать и защищалась куда лучше; к тому же причины ее состояний, как видно, легче распознавались. У Гедды имелся кое-какой опыт занятий психоанализом, она и ему рекомендовала заняться тем же. Он всегда отбивался от этой идеи, полагая, что в силах справиться сам…

– Я такой, какой есть, – говорил он. – Что еще совершенствовать?

– Умение обращаться со своим страхом, – отвечала она.

В самом ли деле верно то, что он сказал; в самом ли деле он тот, за кого себя принимает? С тех пор, как Гедда начала предпринимать попытки – почти всегда безуспешные – обсуждать с ним его страхи, они как будто и пришли в движение… иногда он приписывал вину за свою панику Гедде…

За этими размышлениями он выпил и второй, и третий стакан… когда паника пройдет, останутся только ярость и отчаяние. Он заварил кофе и, пока стеклянный пузырь кофеварки, тихонько позвякивая, наполнялся, налил еще стакан и сразу же еще…

Сумка ведь даже не распакована! Она стоит за дверью в прихожей; всего-то и нужно, что вскинуть ее на плечо – и поминай как звали! Зачем отсиживать здесь эти три недели?

Между шестью и семью утра из Нюрнберга пойдет поезд в Лейпциг, на который он еще с легкостью успевает.