Вольфганг Хильбиг - Временное пристанище

Он бродил со стаканом по комнатам; когда загорался свет, обнажались участки сероватой пыли, устилавшей все вокруг: пол, книжные полки, стол, подоконники. В квартире как будто много лет не появлялась живая душа… так, стало быть, он пребывал здесь только как призрак…

Он уселся на ящики, помеченные надписью Холокост amp; Гулаг, торопливо пригубил очередной стакан. На рабочем столе лежала раскрытая тетрадь; он подошел поближе, включил настольную лампу, надел лежавшие рядом очки для чтения с одной дужкой и прочел фрагмент, занимавший первую страницу. Задумывалось это, видимо, как некий дневник – он уже много раз начинал дневник, но быстро бросал или попросту забывал, – а возможно, это начало фиктивного дневника, об этом он тоже частенько подумывал; строки предваряла дата примерно пятилетней давности (тогда он еще находился в ГДР); что он хотел сказать этой фиктивной датой? Строчки накарябаны неразборчивым беглым почерком, убегающим почерком, – видно, что писал в подпитии.

Он прочел: «Я страдал от ощущения, что у меня места настоящего нет для писания. Пишущий в Европе бесприютен. Но возможно, за этим страданием скрывается лишь бегство от мысли, что он утратил свою значимость. Потерянное значение и резонанс…» Первые два слова перечеркнуты… видимо, написал и сразу разозлился. Сейчас же его пробрал от этих фраз такой страх, что он схватил сумку и очертя голову ринулся из квартиры.

Он жил в таком мире и в такое время, когда страдающей половиной человечества были женщины, мужчинам страдать не полагалось… мужчинам подобало победоносно служить своим фюрерам и генсекам. То же самое и с желанием: жаждущей частью человечества были женщины… неспроста Вальтер фон дер Фогельвайде был в юбке, когда сидел на своем камне, заливаясь слезами. Выговоры и замечания застряли глубокой занозой, вытатуированные в душе, и душа эта при любом намеке на собственные страдания наполнялась стыдом и презрением… Гедду такие примитивные схемы возмущали. Она говорила:

– Ты предпочитаешь предаваться своим приступам паники, потому что не должен при этом думать – да и не можешь. А истинные свои чувства всерьез не воспринимаешь, потому что полагаешь, будто обязан их стыдиться…

Он снова поднялся в квартиру… свет забыл выключить. Со странным чувством расставания (в него сам не веря) еще раз прошел по комнатам, потом вновь уселся на заветные ящики, думая, что предпринять. Катастрофа под пятой точкой, видно, вселяла нечто сродни уверенности. Выпил еще стакан водки, напоследок набрал Геддин номер. Никто не снял трубку… он вскинул сумку на плечо и отправился в сторону Фридрих-Эберт-платц, где круглосуточно можно поймать такси. Поехал на вокзал, купил билет до Лейпцига.

Заснул он еще до отправления поезда, очнулся лишь спустя пару часов. Очевидно, они приближались к границе, выйти из поезда было уже невозможно. Состав рывками продвигался в гору, по Франконскому лесу, или Фихтельгебирге, справа и слева от рельсовой колеи тянулся ночной иссиня-черный снежный ландшафт, стоявшие сплошной стеной хвойные деревья, когда проезжал поезд, роняли с сучьев тяжелые снежные лепехи. Временами локомотив испускал рыдающий сигнал сирены – словно предостерегал кого-то, какой-то сторожевой пост там впереди. От одного из таких завываний он резким толчком пробудился… хмель как рукой сняло, холод пробирал до костей; по вагону, из которого все как будто сбежали, мело сквозняком. Окна во всех купе были открыты, сибирскими флагами реяли грязно-бурые занавески; Ц. прошел по вагону, позакрывал все окна и двери, но теплее не стало. Он вдруг ощутил уже знакомую невыразимую тоску по Гедде… Почему он не остался в Нюрнберге? Что творит с ним алкоголь? С ума он, что ли, сошел – уехал от Гедды… и не похож ли этот вопрос на слова Моны, когда она перед его отъездом из Лейпцига заявила, что он, кажется, спятил. Граница то ли в Пробстцелла, то ли в Гутенфюрсте, он никогда не мог запомнить. Осталось немного, потом по вагонам покатят телегу с пивом и шнапсом…

На границе он сидел в купе, без сна, смятенный, солнце уже взошло; пейзаж за окном сделался плоским и голым. Солнце, оно светит не для меня, подумал он, это ясно как апельсин…

Блеснуло воспоминание, как они с Геддой впервые встретились в конце ноября 1985 года, он тогда еще и трех недель не пробыл на Западе. Он возвращался в Ханау из Байрейта, встретиться условились на вокзале в Нюрнберге, где он ненадолго прервет свой путь. Сперва пошли в ресторан, потом к Гедде домой. В тот же первый вечер он познакомился и с Геддиным другом. Герхард лежал, развалясь, на диване в гостиной и, не вставая, протянул Ц. руку. Рядом стояла выпитая на треть бутылка вина… «Он пьет, потому что я с вами встречалась!» – шепнула в какой-то момент Гедда. Герхард был молчалив, лежа на диване, он с регулярными интервалами отхлебывал вино: прикладывался, минуя стакан, прямо к горлышку. Предложил Ц. присоединиться. Очевидно, он слушал музыку, патетически гремела Вторая симфония Малера; при появлении Ц. нажал на «стоп». Гедда, веселая и дружелюбная (Ц. даже показалось – счастливая), сновала между двумя молчащими мужчинами; проходя мимо Герхарда, погладила его по плечу, а когда принесла Ц. бокал вина, то коснулась мимоходом, как бы невзначай, его руки.

– Еды, к сожалению, почти нет, за исключением, как это ни глупо, селедки. – сказала она. – Может, сделать на скорую руку салат?

– О! – раздался возглас с дивана. – Селедочный салат был бы очень кстати!

– Тебе еще предстоит убедиться, – сказал Герхард, когда Гедда вышла на кухню; на «ты» он перешел без предупреждений. – Она делает отменный селедочный салат.

Ц. стало неуютно, когда они с Герхадом остались вдвоем, да и тому стоило немалого труда сохранять свою молчаливую невозмутимость; интервалы между глотками становились все короче; когда Герхард встал, чтобы сходить в туалет, Ц. увидел рослого мужчину, помоложе себя, в джинсах и белых шерстяных носках, без тапок. Он был бородат, и его ясные, но печальные глаза за круглыми стеклами очков, казалось, с некоторым высокомерием смотрели мимо II. Оставшись на пару минут в одиночестве, Ц. залпом выпил бокал и тут же налил второй, каковой тоже немедленно опорожнил, оставив лишь несколько капель на донышке. Когда селедочный салат оказался на столе, он уже пил четвертый; поезд он упустил, час отправления следующего, последнего в сторону Франкфурта, угрожающе приближался. Тут ему пришлось попросту забыть про этот поезд; пока Гедда говорила о литературе, о своем пристрастии к Петеру Вайсу, с которым незадолго до его смерти успела встретиться, он думал совсем о другом. Быть может, из-за вина он чувствовал, как поднимается в нем мятеж, протест против поезда, ждущего на вокзале, и одновременно против того, что придется уйти из этого дома, где гораздо приятнее, чем в его временной, неубранной, грязной, нетопленой ханауской конуре, в которую только войдешь – тут же споткнешься о пустые бутылки и оседающие кипы газет, где прежде, чем куда-нибудь примоститься, нужно убрать со стульев книги и грязные тарелки, где его постель – беспорядочный ком простыней и одеял, съехавших сикось-накось, стянувшихся в плотный узел, изгаженных красным вином и прочими непонятного происхождения пятнами так, что кожу саднит… он опять подумал: «У этих – все, а у меня – ничего… сдается мне, пора менять порядки».