Канта Ибрагимов - Дом проблем

— Аполлоныч, одолеем?

— Не такое одолевали, — и все-таки стучат зубы Кнышевского, — показывай путь, — торопит он.

Ваха полез; сразу почувствовал, как тяжело: ночь, после грота силы на исходе, легче было бы двигаться одному. За спиной Кнышевский часто прерывисто сопел. Вот слышит Мастаев, как напарник разом избавился от всего балласта: о скалы бились гранаты и пистолет. А потом вдруг Ваха ощутил какое-то странное состояние, словно он в невесомости, совсем один, что стало страшно и он понял — не слышит сопения Кнышевского:

— Аполлоныч. Кнышевский! — во весь голос вопил Ваха. И если бы он попытался спастись сам, то это следовало сделать сейчас, но об этом он даже не думал. Интуитивно знал, что они уже давно, сквозь борьбу и войну, сквозь эти фиктивные, а порой и настоящие выборы с готовыми «итоговыми протоколами», все-таки выбирали единую судьбу, а иначе нет, не было и не будет — человечество едино: участь одного — участь всех. Кто об этом забудет — того ожидает крах. И как на этой крутой горной тропе Басхой-лам — обратной дороги не будет. Да выжить они должны. И Ваха как-то нашел нишу в скале, прислонился к ней спиной и, развязав свою веревку, будто рыбак, стал закидывать ее вниз, понимая, что партнер еще где-то рядом. Не достает. И тогда Ваха пошел на последнее: привязал к веревке офицерский ремень, что сдернул с охранника. Вновь закинул — «клюнуло». Крепко-накрепко, как струна, натянулся спасительный трос и не то что Мастаев потянул, просто эта товарищеская спайка, словно живительная артерия, вдохнула жизнь в обоих. Кнышевский, наконец, подал голос.

— Не бросай. Тяни!

Если бы Ваха не чувствовал вслед за собой дыхания Кнышевского, то он наверняка дополз бы до первой спасительной террасы, обнял бы растущую здесь уже окрепшую березку и так бы, наверное, навсегда застыл — так он устал, даже от жизни. Но ему пришлось еще помогать товарищу. И Кнышевский словно насмерть обнял крепкий ствол:

— Я все. Умираю. Лучше бы убили. Дай знак. Пусть нас обнаружат, вызовут вертолет.

— Не хнычьте, — разозлился Мастаев. — Вы ведь кадровый офицер.

— Какой офицер? Дерьмо!

— Вы богатейший человек. Хозяин империи. Один замок в Москве чего стоит.

— Молчи! Этот цветущий мир — был пустыней, а жизнь оказалась бессмысленной. А этот замок — как дом смерти, как лабиринт с исполинскими стенами, по которому я боялся ходить. Все, что я мог, — создавать для себя новые проблемы и ожидать постепенного приближения краха своего.

— Вы же гигант, — как мог старался поддержать Мастаев. — Посмотрите, сколько техники, сколько военных охотятся за вами.

Эти слова подстегнули Кнышевского. Он отпрянул от березки, под ними, словно на ладони, множество фар БТРов, как огненные глаза чудовищ, которые от алчности моргают, — это поперек ходят вооруженные люди, что-то рассматривают. Все это словно немой фильм ужасов, потому что на этой террасе, на этой высоте уже и шума реки не слышно — тишина и лишь крепчающий ветерок с вечных ледников.

— Светает, — подал голос Ваха. — Отсюда нас заметят.

— Их оружие нас уже не достанет, — как военный, вновь стал рассуждать Кнышевский.

— Могут вызвать вертолеты, если уже не вызвали.

— Ты прав, — повыше стал тон Митрофана Аполлоновича. — Надо подкрепиться. Провизию я сберег, — все же он старший, командир. — Что впереди?

— Сейчас переход не тяжелый — пологий, с кустарниками, но затяжной. И до зари мы должны его преодолеть. А там нас с земли уже не видно.

— Вперед, — наспех перекусив, первым вскочил Кнышевский, тут же замялся и, пытаясь разглядеть глаза напарника: — Может, развяжемся, по отдельности. Так будет легче.

— Нет. Все одно.

— Это верно. Тебе без меня. Впрочем, и мне без тебя. «Мы станем гражданами, как станем борцами, не позволяющими помыкать собою, как быдлом, как чернью. Новая борьба нарастает, неизбежно нарастает. Мы сплачиваем свои, пусть еще не густые ряды для грядущих великих битв». [194] В. И. Ленин. Падение крепостного права. ПСС. Т. 20 — С. 141–142. ПСС, том 20.

— Может, о Боге вспомним? — перебил Мастаев.

— Но-но-но! — Уже виден на фоне светлеющего небосклона указующий перст Кнышевского. — С той швалью, — теперь он указал вниз, — только по-ленински, по-коммунистически, с классово-революционной беспощадностью и террором. Вперед! Только вверх!

— С Богом! — по-чеченски сказал Мастаев.

— На Бога надейся, а сам не плошай, — процитировав вождя, как-то воспрянул Кнышевский.

Однако этот запал быстро угас. Этот переход не очень опасный. И если Кнышевский сорвется, то потянет за собой Мастаева. Да Митрофан Аполлонович, хотя и обессилел, а жить еще хочет: просто ложится тяжело дыша, а Ваха дергает его сверху, призывая к борьбе, торопя. Потом уже кляня и матеря. Кнышевский поначалу еще огрызался, но скоро и на это у него сил нет. Все чаще и чаще его остановки, все короче и короче их переходы, а рассвет неумолимо настает. И уже небо светлое, голубое, прозрачное. Если солнце из-за гор выглянет, то их наверняка увидят.

— Быстрее, быстрее, — дергает Ваха веревку и раз пригрозил ножом: — Я сейчас ее перережу.

— Режь! — в отчаянии застонал Кнышевский, аж слышен скрежет зубов.

— У-у, осел! — и Ваха из последних сил потянул. Несколько минут он буквально тащил его за собой, а Митрофан Аполлонович от такой заботы совсем раскис, стал непомерно тяжелым и опять заскулил:

— Я не могу. Ваха, не судьба.

— Не судьба? О какой «судьбе» вы говорите? — словно не партнеру, а вверх, горам, со злостью закричал Мастаев. — Разве вы это проповедовали в Доме политпросвещения? Или «Образцового дома проблем» уже окончательно и бесповоротно нет и не будет. Выборов более нет, а «итоговый протокол» навсегда готов? Мы рабы, воспитанные в люльке-качалке, и кроме пролетарских цепей более ничего не имели?.. А ваши миллиарды, заработанные на чеченской войне?.. Что умолкли?

Вначале была тишина, только легкий, прохладный, щекочущий слух высокогорный свист неугомонного ветра. И тут Ваха ощутил снизу некоторые движения, так что веревка совсем ослабла, и следом злой рык: «Э-э-у», — словно хищник-чудовище снизу настигает, вот-вот ногу оттяпает, всего проглотит. От испуга Ваха торопливо пополз. И когда даже не то что сил, а просто воздуха не хватало, и он почти задыхался, его залитый потом взгляд выхватил скудные корявые ветви низкорослых елей, что приютились на второй, очень узкой террасе, он сделал отчаянный рывок и, ощутив под собой горизонтальную поверхность, пал ничком. И пред ним, в упор, от его воспаленного дыхания покрывшаяся испариной черная, холодная, равнодушная, как вечность, каменная стена, от неприступного величия которой стало не по себе. Ваха повернул голову — красочный, сочный мир утреннего Кавказа разлился перед ним во всем великолепии. Он так хотел бы долго-долго любоваться этой упоительной панорамой, как перед глазами, будто из ада, протянулась грязная с кровавыми царапинами и черными корявыми ногтями лапа.