Рассел Хобан - Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

Торговец сошел на берег в последнем порту. Воаз–Иахин подрядился замещать одного уволившегося официанта вплоть до того момента, когда лайнер придет в порт приписки. Оттуда он мог бы как‑нибудь добраться до города, где ожидал найти отца. Воаз–Иахину больше не нужна была карта, однако он хотел найти отца и сказать ему об этом. Подавая завтрак, он думал, как он скажет ему об этом.

Оставь ее у себя, скажет он ему. Мне она не нужна. Мне не нужны карты. Сначала он представлял только себя и свои слова, которые он скажет отцу. Потом он попробовал представить Иахин–Воаза. Возможно, тот будет лежать в грязной постели, небритый, больной, даже умирающий. Или будет слаб и бледен, затерянный на каком‑нибудь темном, запыленном складе в огромном городе, или будет мокнуть под дождем, стоя на мосту, глядя на воду, совершенно сломленный. Что ты нашел со своей картой? — скажет он Иахин–Воазу, своему отцу. Настало ли для тебя то будущее, которое ты так ярко описал мне? Принесло ли оно тебе счастье?

Звенели тарелки, играла безымянная музыка, которая всегда играет в аэропортах, барах и лифтах, ссорились между собой дети, и сваренные для них яйца так и оставались не съеденными. Лица и шеи их родителей ежедневным бытом выпирали из праздничной одежды: рыхлые спины и дряблые руки женщин в открытых платьях, их мужья в праздничных брюках, натянутых на конторские конечности. Девушки в витринах магазинов летнего платья круглый год демонстрировали одно и то же с одними и теми же лицами: рты покорно приоткрыты, глаза затуманены надеждой или расчетливо остры.

Воаз–Иахин не поспевал за своей улыбкой, обслуживал в мгновение ока, глядя вниз, на лысины и груди, задевал бедром острые плечи, благодарил, кивал, улыбался, уносился прочь, сновал взад и вперед сквозь вращающиеся двери и кухонные запахи. У любого из присутствующих здесь были отец и мать. Любой был когда‑то ребенком. Эта мысль ошеломляла его. От вида наряженных в праздничные брюки мужских конечностей хотелось рыдать.

Сейчас Воаз–Иахин обслуживал столик, за которым сидела девушка, бывшая с ним прошлой ночью. Ее губы беззвучно произнесли «привет», она незаметно дотронулась до его ноги. Он заглянул ей за вырез платья, подумал о прошлой ночи и о ночи грядущей. Когда он поднял глаза, то увидел, что ее отец смотрит на него.

Его лицо прикрывали роговые очки и борода. У него были печальные глаза. Эти глаза внезапно заговорили с Воаз–Иахином. Ты можешь, а я не могу, сказали глаза ее отца.

Воаз–Иахин перевел взгляд на ее мать, смотрящую на своего мужа. На ее лице было написано то же самое, что и на лице его собственной матери. Но та никогда не обращала внимания на то, что говорило ее лицо. Прекрати это, запомни то, говорило ее лицо. Что там нужно было прекратить? И что — запомнить? Воаз–Иахину вспомнилась дорога к порту и то, как ему показалось, что он может разговаривать с животными, деревьями, камнями после того, как водитель грузовика высадил его.

За окнами ресторана искрилось и сияло море. Они миновали часть какого‑то острова, группу руин, развалины крепости, колонны храма, две фигуры на холме. Чайки реяли в воздушных потоках подле судна. Это, сказало море. Только это. Что? — подумал Воаз–Иахин. Кто? Кто выглядывает из глазниц на моем лице? Никто, сказало море. Только это.

— Спасибо, — поблагодарил Воаз–Иахин, обслужив мать и отведя взгляд от ее груди.

Той ночью он вновь отправился в каюту девушки.

— Подожди, — остановила она его, когда он принялся стаскивать с себя одежду. — Я хочу прочесть тебе мои стихи.

— Я раздеваюсь просто для удобства, — сказал Воаз–Иахин. — Я могу слушать и без одежды.

— Хорошо, — сказала она и вытащила из ящика толстую папку. Море и небо снаружи слились в одну черноту, корабль оставлял за собой фосфоресцирующую волну, гудели машины, жужжали кондиционеры, лампа у койки бросала на все мягкий свет.

— Они в большинстве своем без названий, — сказала девушка и начала:

— Черт, — вырвалось у Воаз–Иахина. — Опять отец.

— Что думаешь? — спросила девушка, окончив читать.

— Не хочу думать, — ответил Воаз–Иахин. — Можно, мы немножко не подумаем? — Он стянул с нее майку, стал целовать ее груди. Она вывернулась из его объятий.

— Это все, чего тебе от меня надо? — воскликнула она. — Схватить и оттрахать?

Воаз–Иахину удалось укусить ее за бок, но с меньшей убежденностью. Она сидела без движения и казалась совсем ушедшей в свои мысли.

— Ты красивый, — произнесла она, взъерошив его волосы. — А я красивая?

— Да, — признал Воаз–Иахин, расстегивая ее джинсы. Она перекатилась на другую сторону, не дав ему доделать начатое.

— Никакая я не красивая, — сказала она, переворачиваясь на живот и листая свою папку. — Ты так говоришь, потому что хочешь трахаться. Не предаваться любви, а именно трахаться. Я для тебя никакая не красивая.

— Идет, — согласился Воаз–Иахин. — Ты для меня никакая не красивая.

Он спрыгнул на пол и натянул брюки.

— Вернись сюда, — сказала она. — Ты и это не всерьез.

Воаз–Иахин стащил с себя брюки и вскарабкался наверх. Лежа рядом с ней, обнаженной, он взглянул ей в лицо.

— Вот теперь ты очень красивая, — сказал он.

— Черт, — произнесла она и отвернулась. Она так и лежала с повернутым в сторону лицом, недвижная, пока Иахин–Воаз пытался что‑то с ней сделать.

— О! — выдохнула она вдруг.

— Что с тобой?

— Ты делаешь мне больно.

Воаз–Иахин потерял эрекцию, вытащил.

— Черт возьми, — выругался он с досадой.

— Дочерям положено привлекать отцов сексуально, — сказала она, когда он надувшись лежал рядом, — но не мне. Он тоже не находит меня красивой. Однажды он сказал мне, что мальчики будут любить меня за мой ум. Все‑таки никудышный он какой‑то.

— Господи! — произнес Воаз–Иахин. — Меня уже тошнит от этих отцов!

Он уселся, свесив ноги с края койки.

— Не уходи, — попросила она. — Черт возьми, неужели я должна вымаливать каждую минутку нормального человеческого общения? Неужто я должна платить собой за каждую минуту твоего внимания? Ты что, не можешь поговорить со мной по–человечески? Дать что‑нибудь еще, кроме своего члена? Ты и его не даешь — ты только берешь.

При этих словах Ваоз–Иахин почувствовал, как он стремительно, точно на ракете, отдаляется от своего детства. Точно наущенный древним знанием, он понял, что невинность и простота ушли из его жизни. Он застонал и откинулся на подушку, уставившись в потолок. Лила ушла в прошлое, он никогда не обретет ее вновь.