Рассел Хобан - Кляйнцайт

— Кто? О чем?

— Газеты да журналы. Обо всем этом. О Гарри Бездарри, к примеру.

— Это который автор «Убоя по жизни»?

— Точно, — сказал Рыжебородый. — Вон в «Санди Таймс Мэгэзин» фотографии его самого на фоне его шикарного особняка, построенного самим Робертом Адамом.

— Помпвуд.

— Точно. Он на ней еще принимает ванну, которая на самом деле вовсе не ванна, а один из малых церковных куполов работы Тьеполо, эдак футов двадцать в поперечнике, перевернутый для удобства. Фрески покрыты плексигласом, чтобы уберечь их от влаги. Кран для слива воды, вырезанный из розового мрамора, встроен в правую грудь Венеры. Основанием куполу служат массивные глыбы паросского мрамора, весящие все двенадцать тонн и взятые из храма Аполлона на Лесбосе.

— Да, — сказал Кляйнцайт. — Я видел эти фотографии.

— Под фотографией написано: «Наедине с собой под конец дня, Гарри Бездарри отдыхает в своей ванне, не прерывая работы над гранками своего нового романа «Трансвеститов экспресс».

— Так, — сказал Кляйнцайт. — И что дальше?

— А то, что он вовсе не наедине с собой, — ответил Рыжебородый. — Почему бы им не написать: «Пока прислуга в количестве восемнадцати человек занята разнообразными работами по дому, Гарри Бездарри, окруженный друзьями, в числе коих агент его Титус Помехус, поверенный его Эрнест Важен, младший научный сотрудник его Трибада Стойк, секретарша его и не только Полли Филла, специалист его по икебане Сацуме Содоме, массажер его и тренер Жан–Жак Засажак, дружок его Ахмед, фотограф «Таймс» Ага Вуайер и помощник того Неа Ишак, а также штатный корреспондент «Таймс» Вордсворт Малой, правит в ванной гранки своего нового романа «Трансвеститов Экспресс»»? Разница есть, и разница ощутимая.

— Я частенько думал о том же, — сказал Кляйнцайт.

— Книги в этом ни фига не смыслят, — сказал Рыжебородый. — Когда Убой один в подводной лодке, оплетенной щупальцами радиоконтролируемого гигантского спрута доктора Понга…

— Он не один, потому что рядом спрут, — вставил Кляйнцайт.

— Он не один, потому что рядом рассказывающий об этом Гарри Бездарри, — сказал Рыжебородый. — Я о чем толкую — пускай хотя не говорят, что он один, когда он совсем не один. Тут и просить‑то не о чем. То есть совершенно.

— Абсолютно обоснованное требование, — подтвердил Кляйнцайт. — В высшей степени приличествующее в своей умеренности.

— Чего это ты ко мне подлизываешься? — прищурился Рыжебородый. — Ни черта я для тебя не сделаю. Стандартный формат, да?

— А что стандартный формат?

— Я ведь родился не здесь, — сказал Рыжебородый. — В детстве читал кучу разных историй, в которых частенько рассказывалось про молодого человека, живущего в голой комнате с белеными стенами, с единственным крючком для пальто да голым столом да стопкой бумаги стандартного формата на нем. Я тогда не знал, что это за формат такой, думал, это что‑то типа плотной шершавой бумаги, из нее еще дурацкие колпаки для двоечников делают. Спрашивал его в магазинах, никто слыхом о нем не слыхивал. — Он говорил все громче и громче. Люди за соседними столиками оборачивались, смотрели на них. — Вбил себе в голову, что плотная желтая бумага и есть тот самый стандартный формат, начал покупать ее на свои карманные деньги. Даже после того, как понял, что уже не отвяжусь от этой чертовой бумаги. Теперь я окончательно на нее подсел. А этих долбаных голых комнат, их на свете вообще нет. Пустые комнаты есть. А голых нету. Ты сам когда‑нибудь видал голую комнату? Вечно в чулане карнизы да вешалки платяные звякают. Пластик всякий вокруг навален с такой, знаешь, грязью, какая только на пластике и бывает. Конца нет вещам. Метлы без ручек, квачи туалетные. Встречал когда‑нибудь квачу в истории про голую комнату? Попробуй‑ка сделать комнату голой, и через пять минут в кладовой объявится куча банок с высохшей краской трехгодичной давности. Откуда они взялись? Ты ведь все выбросил. А чулан забит старыми башмаками, которые ты надевал всего‑то раз, да куртками, которые на тебя ни за что не налезут, потому что у тебя выросло порядочное брюхо. Твоя рука устает забрасывать туда ненужные вещи, и они никуда уже оттуда не денутся. Съедь с квартиры, и они потянутся за тобой, точно на веревочке. Ты никогда не будешь похож на того одинокого молодого человека за простым столом со стопкой бумаги стандартного формата. Черта с два ты один, ты вместе с желтой бумагой и тоннами мусора. И ты еще думаешь, что у тебя на все есть ответы. Какой же ты ребенок. Ты и твои Ибсен с Чеховым. Ты когда‑нибудь думал о том, что, может, тот револьвер вообще из другой пьесы? Или ты думаешь, этих трех чертовых актов всего три? А может, ты сам — револьвер для чьей‑то пьесы, а? Ты ведь никогда о таком и не думал, верно? А ведь все это должно было что‑то для тебя означать . Я вот тебя что‑нибудь прошу мне разъяснить? Нет. А все потому, что я, черт подери, человек, и хоть и получаю, черт подери, по башке, а все равно тащусь вперед, куда бы я там, черт подери, ни тащился. Ну что, довольно с тебя ответов в обмен на твои фруктовые булочки? — Он расплакался.

— Боже милостивый, — произнес Кляйнцайт. Он поднял пожитки Рыжебородого, его сумки, помог тому выбраться из кафе на улицу.

— Но ты так и не сказал мне, почему ты бросаешь желтую бумагу на землю, а потом снова поднимаешь ее, и что‑то на ней пишешь, а потом снова бросаешь? — спросил Кляйнцайт.

Рыжебородый выхватил из его рук свою скатку, размахнулся ею и ударил Кляйнцайта, так что тот свалился навзничь. Кляйнцайт поднялся и в свою очередь дал Рыжебородому.

— Вот так, — удовлетворенно произнес Рыжебородый. — Та–ра–ра. — И скрылся в Подземке.

Кляйнцайт вернулся в палату как раз вовремя, чтобы принять свои три таблетки «лихолета» и поужинать. Он понюхал свой ужин, осмотрел его. Нечто бледно–коричневое, и бледно–зеленое, и бледно–желтое. Два кусочка хлеба с маслом. Апельсиновое желе. Он не стал смотреть, не стал нюхать, попробовал кусочек. Не особо полезно, подумал он, зато глубоко национально.

Лица. Два ряда их в койках. Одним он улыбнулся, другим кивнул. Братья по немощи.

— Что нового, Шварцганг? — спросил он. Сигналы, как он заметил, вроде в порядке.

— У тебя? — отозвался Шварцганг.

— Не знаю. Кажется, ничего. И одновременно все.

— Где был? — спросил Шварцганг.

— Так, в Подземке. Кафе.

— Класс, — произнес Шварцганг. — Кафе.

Кляйнцайт лег на свою койку и стал думать о коленке Медсестры. Опять небо бурого бархата. Самолет. Ты много чего здесь, внизу, упускаешь, сказал он самолету. Он продвинулся мыслью сначала вниз от коленки Медсестры, потом поднялся вверх. Задремал, проснулся, когда Медсестра заступила на дежурство. Они широко улыбнулись друг другу.