Кларисе Лиспектор - Осажденный город

Иногда она достигала еще более совершенного взгляда: город, вот он каков, город. Но грубому ее уму не хватало пока высшей тонкости, чтоб увидеть и назвать просто: город.

После того как она поставила вытертую посуду в буфет, и началась настоящая история этого вечера.

История, на которую можно посмотреть так по-разному, что лишний способ не ошибиться будет просто перечислить поступки девушки и смотреть на ее действия как в том случае, когда говорится просто: город.

Началось с того, что Лукресия Невес стряхивала веник во дворе и на окне «Золотого Галстука» увидела тарелку с апельсином.

Это был новый способ видеть: чистый, несомненный. Лукресия Невес рассматривала апельсин на тарелке.

Но рядом находился буфет с графинами, деревянный ящик, потрепанная счетная книга, грязная тряпица и опять апельсин. Взгляд не был описательным, было описательным расположение предметов.

Нет, то, что принадлежало лавке, не было украшением. Нечто незнаемое приняло на миг форму вещей, так вот расположенных. Все это составляло систему укреплений для обороны города.

Вещи стремились к одному — выявиться, и ни к чему другому. «Я вижу» — вот единственное, что можно было сказать.

Войдя в дом, чтоб спрятать тряпицу, которой терла тарелки, она остановилась на секунду перед материной спальней, запертой на ключ. И заглянула в щелку. Какими большими казались вещи, если смотреть в узкое отверстие. Они приобретали объем, тень и свет: они выявлялись.

Через щелку альков приобретал пышность и великолепие, какие исчезали, едва откроешь дверь.

Так надо смотреть и на город: через бойницу. Тогда наблюдающий будет защищен подобно наблюдаемому. Оба — вне досягаемости. И Лукресия продолжала с жадностью наблюдать через бойницу, чуть ли не на корточках у запертой двери.

Забыв обо всем и напрягши все свое внимание.

Потом выпрямилась с болью в спине, пошла на веранду и повесила сушиться полотенце.

И увидела стену, перерезанную низким балконом со светлой железной оградой. Что-то назревало…

Всматриваясь, девушка словно хотела помешать наличию здесь этой высокой стены с оградой, так они казались здесь ни к чему — только для бессмысленного на них смотрения. Она тихонько вздохнула.

Все, на что она смотрела, становилось реальным. И теперь она смотрела спокойно, без тревоги, на горизонт, перерезанный трубами и крышами.

Трудное было в том, что видимость и была реальностью. Ее усложненный взгляд был взглядом живописца… Из каждой стены с водосточной трубой рождалось нечто неделимое — стена с трубой. Трубы — как они навязчивы. Если большая труба, значит, дом с большой трубой.

Никакой ошибки быть не может — все существующее есть совершенство, вещи только тогда и существуют, когда совершенны.

Она спустилась в погреб, набитый всякой всячиной, ища места, куда поставить веник, оглядываясь… Происходит что-то вон в том углу: а то происходит, что резиновая трубка привязана к сломанному крану, старый сюртук висит в глубине, электрический провод обвился вокруг железины.

Строительный материал для города!

Она смотрела на вещи, какие нельзя и назвать. Причудливые формы некоторых из них будили в ней пустое вниманье: взгляд без пощады на вещь без защиты. Вот резиновая трубка, привязанная к сломанному крану, за ними висит старый сюртук, а электрический провод обвился вокруг железины. Раз видишь вещи, значит, они есть.

Она в нетерпении била ногой, как копытом. Старалась, чтоб лучше все разглядеть, быть спокойней, глупее, удивленней — как солнце. Почти ослепла, вглядываясь.

В течение долгих лет упорного старания обострилось в ее особенном взгляде то, что шло от изначального разума.

Так стояла она неподвижно, сурово, похожая на усталую ломовую под солнцем. Это был самый глубокий вид раздумья, на какой она была способна. И достаточно ей было поразмышлять несколько минут, как она становилась непроницаемой, и только один сонный глаз оставался открыт, чтоб видеть вещи. Только видеть, не воспринимать. Так она стояла, переминаясь с ноги на ногу.

«Я знаю, что вы пытаетесь сделать: вы пытаетесь увидеть поверхность, но у вас хриплый голос», — подумала она откуда-то с большой, незнакомой глубины, словно выходила в открытое поле, чтоб подумать это, и возвращалась оттуда бегом, чтоб продолжить свою думу.

Ведь думать можно как угодно, при условии, что никто не узнает. Даже когда это опасно! О, но ведь она осторожна!

Осмотрительность состоит в том, чтоб не знать, что делаешь. Свое теперешнее состояние она выразила так: «Я ставлю на место веник» — этой предосторожности достаточно. «Ставя на место веник», она глядела в пустоту дыры над тесным погребом, в то время как от грохота проходящего трамвая содрогалось все здание со своими стенами, безделушками, чистыми стеклами и темнотой.

Даже ошибка может стать открытием. Ошибки позволили ей открыть другой профиль предметов и дотронуться до запыленной их стороны.

Она смотрела пристально. Ибо некоторые вещи существуют только под пристальным вниманием. Смотрела с суровостью и твердостью, заставлявшими ее не доискиваться основы вещей, а искать лишь сами вещи: суровая, угрюмая, немая, величественная, погруженная в сон-мечту.

Внезапно, как птица, когда топорщит перья, насторожилась: но ведь вещи неизменны!.. Зажаты в самих себе!.. Непостижимы для понимания!.. «Вещь, что находится там» — это предел необоримый.

За ним — лишь белая известь стен.

Что за город!.. Неприступный город был последним опытом. Пройдя через него, оставалось только умереть — это и было завоевание.

Но именем какого короля она назначена шпионкой? Да еще с таким адовым терпением… Она так боялась перешагнуть через видимое…

Она смотрела на водосточные трубы, на электрические провода: они были красивы, как полет аэропланов, как свет из крепостных оконцев, — она прищурилась.

В то же время она медленно сознавала, время от времени почесываясь иронически, что иного пути нет, чем попытаться выйти замуж…

На краешке стула, почти сползая… о, она только на мгновенье опустилась на эту насесть. Ничего здесь ее не касалось; она смотрела перед собой, развинченная, и с каким-то вызовом.

И если б кто-нибудь в этот момент вздумал испугать ее, громко окликнув, то сам испугался бы, увидев, как она повернет голову, спокойная, с легкой насмешкой, под самым пристальным взглядом того, кто пытался ее испугать. Такова была Лукресия Невес, когда прищуривалась.

И теперь она удалялась в непроницаемое воспоминанье. Ток-ток-ток — выпрямившись, шагала, стуча каблучками. Ток-ток-ток — таков был ее способ свести все внешние образы к доносящемуся из детства размеренному стуку копыт о землю. Виденье набитого трюма корабля напомнило ей, как она однажды влезала в переполненный трамвай. Мотоцикл трещал где-то, как бормашина, когда ей зуб сверлили, — все как надо, она хлопнула в ладоши.