Александр Мелихов - И нет им воздаяния

В Белграде я принял одно из многочисленных приглашений „остановиться на ночь с завтраком“. На следующий день после тщетных попыток получить визу в западную страну, усталый и упавший духом, я вернулся домой. Правда, в американском посольстве мне сказали, что визу в Америку дать не могут, но если я сумею выбраться в любую западную страну, то там помогут. Хозяин дома был огромный серб без левой руки, лет под шестьдесят, мы понимали друг друга без проблем. Я уставился на него, он смотрел мне навстречу. Наконец я напрямик спросил: как перейти границу в Италию. Серб помолчал, затем сказал: сейчас я позвоню приятелю и точно все узнаю. Он начал звонить, говорил быстро, я испугался. Закончив, он дал мне маршрут и отвез на вокзал.

Я приехал в деревушку на западе Югославии, под названием Сежана, на границе с итальянским городом Триест. Там горы и леса. В деревне меня остановил патруль, проверил документы и отпустил. Пополудни, бросив чемодан в гостинице „Золотой петух“ (жена так старательно упаковала мои вещи) и взяв с собой только документы, я вышел на автостраду, повернулся лицом к западу и, дождавшись пустоты на шоссе, сиганул вправо, в лес, в гору. Забравшись на гору, я засел, ожидая темноты. Ночью в лесу ничего не видно. Но, взобравшись на дерево, можно видеть огни лодок на Средиземном море и так знать общее направление. Вверх, вниз, опять вверх, опять вниз, так я шел часа два. Вдруг, далеко внизу, я увидел огни автомобилей, шедших на запад и на восток, и точку, в которой они останавливались. На очередном спуске лес неожиданно кончился. Я увидел шикарные дома, ухоженные дворы и машины с номерами Триеста.

Дальнейшее довольно тривиально: лагерь беженцев, хорошая еда, вежливое обращение, проверка здоровья, установление личности, проверка документов. На весь лагерь я был только один русский. Я пробыл в лагере с июля до декабря, а 15 декабря за счет американцев улетел в Америку.

Но за это время в хороших условиях, на берегу Средиземного моря я с отчаянием узрел ошеломляющую, жестокую, не допускающую возражений, четкую и безнадежную, как смерть, истину — мне никакая заграница не нужна! „Не нужен мне берег турецкий“, не нужна мне никакая Америка, хочу домой, к жене! Лева, я никогда не подозревал, что я однолюб. То есть со мной перебывали всякие девочки, но, встретив свою будущую жену, я забожился, что если Господь поможет, то я буду „хорошим“ с ней. И вот в самозабвении, увлекшись техническим выполнением проекта, я забыл, что эта девочка, моя жена, для меня значила. Но ходу назад не было. Теперь началось горе, тоска безграничная, полная потеря жизненной ориентации, полная потеря своего собственного я. Как я мог так поступить?! О чем я думал?! Стыдно, Лева, признаться, но не подумал я и о том, что оставляю ее, беременную, безработную, в середине третьего курса университета, в теперь враждебной стране (жена перебежчика, предателя). Как-то она теперь будет жить? Что скажет друзьям, родителям, как объяснит все это властям? Господи, какой ужас! Написано, что коли Господь захочет кого погубить, то отнимет у него разум. Но не знал я тогда, в Италии, масштабов разразившейся катастрофы. Тогда я в первый раз ощутил, что нет больше Левы Каценеленбогена, барометра морали, к кому можно побежать, занять десятку без отдачи и спросить, что делать, что я один на всем свете, что я провалил важнейший экзамен, который нельзя пересдать.

Лева, последующих лет агонии, тоски, кошмара не охватить и не описать! Я впал в какую-то мистику, вспоминая, как я забожился, когда встретил эту девочку, я думал, что обманул Господа. Тогда я еще не умел плакать. Второго октября пришла телеграмма из Болгарии: „Родилась девочка, очень милая, назвали, как ты просил, моим именем“.

Лева, у нас четвертый час ночи, закончу завтра. Лева, Левочка, я чувствую себя как ребенок в игрушечном магазине. Мне сразу хочется спросить и о том, и об этом, и как здесь, и как там, большая улыбка на лице и сияние в глазах. Я не помню, чтоб я чувствовал себя так хорошо, нет, вру, когда дети родились, было счастье. У меня двойняшки, но идти до этого счастья мне пришлось по пустыне больше тридцати лет. Скажу только очень коротко: жену зовут Алена, и нужно было мне промучиться столько лет, чтобы я мог оценить, какой это подарок судьбы. Я увидел ее на венчании ее подруги в Одессе, и у меня в душе сразу взлетели бабочки. Лева, мы сами не понимали, какое это чудо — наши девочки. Хотя и в Америке я имел от женщин на каждый рубль моей доброты и заботы сто. Но какая может быть душевная близость, если все, от чего я сразу начинаю хлюпать, для них в лучшем случае какая-то диковина!

Во всех моих общениях с американцами тема Войны самая болезненная. Все рассуждения о том, как без американской помощи СССР проиграл бы, о том, как цивилизованных, благородных, талантливых немецких генералов совратил с пути бесноватый ефрейтор и как озверелые, ужасные, плохие русские изнасиловали всех немок, приводили меня в бешенство. (В 70-х меня уволили с работы за такие разговоры.) Теперь, когда папа гостил у меня в США, я его расспрашивал о войне. Папа, в отличие от мамы, отвечал охотно. „Правда, что насиловали немок в массе?“ — „Правда“. И, продолжая без особых эмоций: „Ну и что? Война! Мы их к себе не приглашали. Они нас, ну, а мы их“. — „Так вы же… Они же этим портили красоту нашей победы!“ — „Да кто ж тогда о красоте думал. Хотели душу отвести. Считали, что еще мало, некоторые хотели вообще всех перебить“. — „Американцы действительно помогали?“ — „Помогали. Но солдатский живот их галеты не наполняли, только дрисня“. (Отец начал войну младшим лейтенантом.) — „Ну а как же студебеккеры?“ — „Сынок, что студебеккеры, ты же проводником работал? Работал. Ну дак знаешь, как долго ехать по России. Все тянется, тянется… А теперь представь, что ты едешь не в поезде, но хлюпаешь по грязи, с боями, теряешь друзей (поэтому „Вот солдаты идут…“ мне больно слушать, а папа слушал безо всяких слез), почти всегда голодный, в прохудившихся сапогах, такая огроменная Россия — конца нет. А стрелять надо каждый день. Война продолжалась четыре года. Сделай простую арифметику: посчитай, сколько нужно пуль, снарядов, автоматов, пушек, танков и т. д., и поймешь, что это наши бабы за Уралом, американцы тут ни при чем. Их помощь — это так… после выстрела еще и пукнуть“. — „Ну а как же заградотряды и штрафные — были?“ — „Были. Ну и что? Чего ж они нас в Белоруссии не остановили, заградотряды, раз они такие сильные? Да мы б их помели так… У нас и оружие было получше. Отдельных бедолаг из разбитой армии они еще могли отлавливать и расстреливать напоказ, а массовый драп всех сносил похлеще цунами. Зря побили много народу“. — „А что же решало?“ — Ответ можно было свести к: Любовь, Страх и Ненависть. Или они нас, или мы их.