Мария Свешникова - Fuck’ты

Спустя еще полминуты тихо произнесла:

— Спасибо.

— Чего спасибо, он еще сзади…

Он был страшно зол, его одолевала ярость от возрастного незнания, что делать в таких ситуациях. Мой и его Armani слились в запах погони.

И вот развилка: если повернуть налево — приедешь к Гоше, Первому меду и Тропаревскому парку, направо — заправка «Юкос», на которой из протеста заправлялись мои знакомые после ареста Ходорковского. Тонкими пальцами Романович включил левый по-воротник и начал перестраиваться в другой ряд.

Мы готовились повернуть на Островитянова, но в последний момент Романович со скрипом вывернул руль и мы пронеслись прямо, набирая обороты.

А сзади послышался визг тормозов, скрежет и стук железа. В боковое зеркало я увидела брызги галогена и искры от удара о бордюр. Макс не успел среагировать и оказался посередине, а точнее носом в каменной глыбе тоннеля. Я резко закрыла окно, не хотелось слышать стоны людей и милицейских машин. Вот теперь я точно не знаю, что сказать. И надо ли говорить?

Несколько секунд прошли в оцепенении.

Увиденное завораживает. Пугает. Потом ты ищешь слова. Жалости, извинения, оправдания.

За нами устало следовал джип.

— Это тоже за тобой? — спросил Алек, грубо и скрупулезно проговаривая каждое слово.

— Нет. Как думаешь, они погибли?

Романович не удостоил меня ответом, пусть на этот раз он не мог просто отклонить вызов или стереть sms.

Нестерпимо молча мы двигались в направлении области и притормозили где-то за тридцать километров по Киевскому шоссе. Алек даже не колыхнулся, не испугался, не произнес ни слова. Как будто выполнил очередной заказ. Обычно в непредвиденных обстоятельствах люди теряются, а он как по мановению волшебной палочки четко следовал указанному кем-то сверху маршруту. Я хотела дотронуться до него, но не могла. Чувствовала, что вот он — катарсис.

Однажды мы с друзьями играли в пантомиму на автостоянке, я сидела на теплом капоте и кричала догадки. Я оказалась кока-колой со льдом и лимоном.

Вышли двое ребят. Один из них, виляя хвостом, подошел к вымышленной барной стойке, а другой нес воображаемый поднос.

— Что пить будете? — посмотрел на часы.

Первый актер этого почти немого кино страшно возмутился:

— Как что? В дневное время?

И тут же кто-то из вымышленных зрителей закричал:

— Кока-колу.

А я добавила:

— Со льдом и лимоном.

Кока-кола со мной всегда — я давлю соломинкой лимон на дне стакана. Мякоть забивает трубочку, а сама корка отдает горечью. Последние глотки всегда неприятны — когда растает лед.

Наша с Романовичем история покрывалась толщей льда. Было горько — как будто я съела всю цедру целиком.

Романович нажал на разблокировку дверей.

— Выйди из моей машины. Раз и навсегда. Выходи, — холодным и суровым, все больше похожим на Макса голосом, он произнес это с такой пронзительной чистотой. Начало закладывать уши.

На нем была майка Moschino. Больше ничего не помню. И голос. Как лед в палатке с мороженым. Такими словами я буду наедине с собой характеризовать нашу последнюю встречу.

Сумка не хотела закрываться. Телефон молчал.

Не глядя в сторону Алека, я открыла дверь и сквозь узкую щелочку просунула правую ногу. Затем левую…

И покинула его жизнь, продолжив свой путь по обочине, погружая в пыль ногти, стуча каблуками.

Никто этого не слышит.

Я видела, как он проехал мимо меня, я знаю, что он не оторвал взгляда от зеркала. Потом, наверное, закурил, несмело выдыхая дым маленькими клубами в последнюю московскую ночь. Во Франции все курят.

Почему-то начала вспоминать слова с буквой «ч». Печаль, лачужка, черствый, черника, прочтенный, черт.

Я села на дорогу и заплакала, это были смешанные слезы — счастья, что все это закончилось, и бешеного сожаления. Мне казалось, что на моей спине две татуировки «самолет» и кладбищенский крест. Я не знала, остались они живы или нет, но знала, что я не остановилась и не поверила, и не поддалась на переговоры. В Израиле есть железный закон — не идти на переговоры с террористами. Я бы поучилась у их спецслужб, у меня в Тель-Авиве живет много знакомых.

Странно, еще полчаса назад были мысли о том, что однажды мы с Алеком проснемся и посмотрим на карту мира, взгляд упадет на Калифорнию, сфокусируется на Лос-Анджелесе. Мы переглянемся.

— Не…

— Не…

Втихаря возьмем билеты, попрощаемся друг с другом, а потом окажемся в соседних креслах на большой высоте. И пусть толстый негр, сидя в небоскребе Mirax, озвучит: «Двое сумасшедших русских едут в Голливуд». И я сниму фильм, и Романович его увидит и наконец поймет, что против вируса лжи есть лекарство, и это отнюдь не «Коделак».

Я стояла на обочине, редкие машины проносились мимо с огромной скоростью, где-то были видны светящиеся окна деревенских покосившихся домиков. Не было звезд, тело застыло в ожидании дождя.

Руки крепко держали галографически переливающийся замкнутый круг откровений. Он не помещался в сумку. В тот момент, когда нас больше не было, мне не нужны были слова, я не хотела ничего объяснять, потому как в любой ситуации была бы дурой. Наступило бы либо сожаление о мыслях и чувствах, бессмысленно потраченных на человека, который этого не стоил, либо расплата за то, что еще много лет назад мы не смогли соединить наши тела, выраженные точками в неведомом пространстве, одной простой прямой. К пальцам прилила кровь, вены наполнились желчью и горестью, а искомые слова были разделены на две неровные и острые половинки и спрятаны в сумку — думала, я положу в ящик стола и прикрою школьными фотографиями.

Я шла натертыми на каблуках ногами, шелестя свежим гравием. Вытянула руку — хочу домой, нужно поймать такси.

Остановился джип «Гранд Чероки». Водитель стандартно поднял цену на пятьдесят рублей.

Я села в машину. Мне позвонила Настя и сказала, что на тех самых трех страницах дневника. Гарнидзе встречалась с мужем по вопросам недвижимости.

— Вот бл**!

Водитель, медленно, выворачивая руль, посмотрел на меня и удручающе качнул головой.

— И что вы вечно делите?

— В смысле?

— Ну вы, молодежь, живете в вечных разборках, то во дворах Фрунзенской набережной стреляетесь, то выноситесь из машин за МКАДом.

— Я просто не понимаю, к чему вы ведете?

Он нажал блокировку дверей.

— Страшно? — спросил он, чувствуя, как мои ноги прониклись странной дрожью.

— Так и должно быть.

Он начал сворачивать проселочной дорогой, размытой от постоянных дождей.

— В целом я рад, что ты так далеко уехала.

Он еще раз посмотрел на меня.

— Хочешь, промедола дам, хотя бы больно не будет. Смерть избыточна, чтобы еще мучиться.