Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

Среди своих лекарств я отыскал тюбик с кортизоновой мазью, предназначенной для того, чтобы уменьшить зуд. Она могла натереть этой мазью свои руки и живот, хотя ничего, кроме временного облегчения это средство дать не могло, поскольку зуд вызывался скопившимися под кожей солями желчи и снаружи никак удалены быть не могли. Но она со всей сердечностью поблагодарила меня. В то время, пока она себя натирала, я попросил одну из японских девушек поднести фонарь поближе и приготовился к тому, чтобы взять у больной кровь. Кроме всего прочего, это позволило мне увидеть всех разом, включая буддийского монаха, застывшего в дверном проеме, — все они смотрели, как я обматывал резиновый жгут вокруг руки Эйнат, нащупывал вену, а затем медленно и аккуратно извлекал шприц, наполненный кровью. Не удовлетворившись одним разом, я повторил операцию. Поскольку Эйнат не шевелилась, я подумал, что две порции крови лучше одной; никакой гарантии того, что с пробирками ничего не случится, у меня, разумеется, не было. Пробирка могла разбиться, в нее могла попасть инфекция… кровь сейчас без проблем набиралась в шприц… сейчас. Но кто взялся бы предсказать, что может произойти с нами завтра?

Теперь мы ждали возвращения Лазаров. Монах ушел, и одна из молодых японок отправилась с Эйнат в туалет с двумя стерилизованными баночками, которые я дал ей для анализа мочи и кала — если получится. Сам я остался со второй девушкой и, не задумываясь, попросил у нее еще одну чашку чая, который она с готовностью приготовила мне, добавив кусочек сухого пирожного. Поскольку она выглядела вполне интеллигентно, я спросил ее, что за нужда привела ее в Бодхгаю, и она поведала мне о неких местных курсах, где обучали медитации, называвшейся здесь Випассана, отличительным признаком которой являлось абсолютное молчание в течение двух недель.

— И для этого только вы проделали весь этот путь из Японии? — спросил я с улыбкой. — Не могли ли вы промолчать эти две недели, не выходя из дома?

Но тут выяснилось, что молчание возле священного дерева бо, посвященного Будде, коренным образом отличается от молчания в любом месте на Земле. Я попросил ее рассказать мне о Будде и о том, что его учение может значить для такого, как я, человека рационального склада ума, не подверженного ни мистицизму, ни вере в реинкарнацию. Она попыталась объяснить мне, что буддизм не имеет ничего общего с мистицизмом, но что это — попытка прекратить страдания, приходящие в этот мир вместе с появлением на свет, вместе с болезнями, старостью и смертью, или даже душевные муки, обусловленные присутствием зла или отсутствием любви. А способ уменьшить страдания заключается в том, чтобы разорвать цепи зла, освободиться от его влияния и тем достичь нирваны, которая является концом, последним звеном в цепи превращений, состоящей из бесконечных рождений и смертей.

— Возможно ли нечто подобное? — спросил я с чуть заметной улыбкой, но ответа я не получил, ибо в эту минуту Эйнат вернулась из туалета, поддерживаемая девушкой, которая бережно несла два пузырька, с прозрачной розовой жидкостью, цветом напоминавшим тот цветочный чай, который я незадолго до того пил.

И хотя сердце мое замерло на мгновение, когда в моче я разглядел совершенно бесспорные признаки патологии, выразившиеся в наличии крови, я не произнес ни слова и никак не выдал охватившей меня тревоги. Наоборот, я поздравил Эйнат с успехом и, взяв два маленьких контейнера, поместил их рядом с пробирками, в которых находилась кровь; те в свою очередь покоились в специальных кожаных футлярах, устроенных так, что их можно было сохранить в безопасности во время любого путешествия. И я с благодарностью вспомнил нашего главного фармацевта, которого поклялся особо поблагодарить по возвращении за его предусмотрительную заботу. При этом я продолжал говорить с молодыми японками о Будде и его последователях, допивая третью чашку чая, в то время как Эйнат, свернувшись, снова лежала не шевелясь, как если бы низкий стон, который перед тем вырвался из ее груди, полностью обессилил ее. И еще — меня все более переполняло удивление при виде той неторопливости, с которой родители Эйнат относились к ней самой; особенно это касалось жены Лазара, которая в такое непростое для больной девушки время без всякого сомнения в эту самую минуту стояла перед очередной витриной, прикидывая, что бы еще здесь можно было купить.

В конце концов они появились — возбужденные и донельзя гордые своими достижениями. В ту же минуту комната оказалась переполненной несчетным количеством полуодетых молодых индусов, которые прямо у нас на глазах собрали пару носилок из бамбуковых шестов и плетеных циновок, точь-в-точь таких, на каких тела умерших перемещались ранним утром к реке. В мгновение ока одни носилки полностью вместили весь наш багаж, в то время как больная девушка была бережно уложена на другие и накрыта пестрым одеялом.

И в свете прекрасного раннего утра наша процессия покинула монастырь с двумя носилками, поднятыми высоко на плечи носильщиков, двинувшись по аллеям и утопавшим в тени улицам Бодхгаи, мимо лачуг из кусков картона и обрывков брезента, сопровождаемая взглядами местных жителей и приезжих. Целью нашего перемещения была гостиница, расположенная неподалеку от местной речушки, окруженная зелеными лужайками и цветниками, где Лазары ухитрились не только отыскать, но и забронировать небольшое бунгало, состоявшее из трех крошечных комнат, соединенных между собой общей крышей. Кроме того там имелась грязноватая кухонька с раковиной и плитой, занимавшей один из углов, а также со столом посередине, заваленным фруктами, овощами, брусками сыра и лепешками чапати — все это в честь нашего прибытия. Какое-то время я стоял, безмолвно пораженный тем, во что превратилась окружавшая нас реальность только оттого, что я потребовал для заболевшей девушки более подходящее помещение.

Не удосужившись поинтересоваться у меня результатами обследования, которым я успел в их отсутствие подвергнуть Эйнат, оба старших представителя семейства Лазар со всем присущим им пылом, отдались организационным вопросам. Эйнат была уложена в постель в отведенной для нее маленькой комнате, где и вытянулась на чистых простынях; теперь жена Лазара суетилась вокруг нее, полная ласки и забот. По ее требованию менеджер отеля был отправлен на поиски только что срезанных цветов; сам Лазар, усугубляя общий беспорядок, мешался у всех под ногами, бросаясь то открывать чемоданы, то срывать с мебели чехлы, совершая пробежки из комнат в кладовку и туалет с таким видом, словно он напрочь забыл о своей больнице и своем обещании покончить со всеми делами по возвращении в Израиль в течение десяти, самое большее двенадцати, дней. Все это наводило на мысль, что и он и она хотели лишь одного — осесть в этом маленьком бунгало, укрывшемся в тени буддийского монастыря как можно на более долгий срок, ибо в сравнении с тем, что предстало перед нашим взором в индийской реальности до сих пор, это место выглядело истинным раем.